Роджер Бэкон. Видение о чудодее, который наживал опыт, а проживал судьбу

Монолит веры, с одной стороны; с другой – бесконечные диспуты, будто кто-то хочет эту веру поколебать. Таково средневековье: уверенное в себе, молчаливо основательное, но и бесконечно петушащееся, острое на язык, ежесекундно готовое обнажить шпагу спора, клинок словесно-аргументированного человеческого жеста в угоду и во имя смысла, в который должно уверовать. Беспредметное словопрение и есть предмет, владевший всеми помыслами средневекового ученого человека. Беспредметное? Но влекущееся в запредельному смыслу, должному воплотиться в последнее слово спора. Споры о бесспорном. Обсуждения необсуждаемого. И потому о чем угодно. Обо всем, возвысившемся до безглагольного Ничто.

Именно так – диспутами о чем угодно – назывались дискуссионные апофеозы университетской учености. Disputatio de quodlibeta, или disputatio quodlibetaria. Только раз в год! – Как в Париже или, например, в Гейдельберге. Две недели публичного торжества изощреннейших элоквенций. Поджаро-голодные диспутанты (диспуты эти приходились аккурат либо на вторую неделю Рождественского поста, либо на третью и четвертую – Великого) на виду у всего университетского сообщества представали рыцарями слова – отточенного, бескомпромиссного. И… бессмысленного? Нет, ибо мыслью был весь этот праздник великого краснобайства; праздник, затеянный во имя мысли, так и не нашедшей себе места в этом пиршественном изобилии умнейших и ученейших слов. Диспут о чем угодно – ученая жизнь в ее торжестве, которою жило в эти четырнадцать дней ученое сословие университета.

«И грянул бой…»

Жар словесной баталии обязан был контрастировать с бесстрастною стужей академических оборотов, вроде: «не нахожу истинным», «это недопустимо», «немыслимо», «невероятно». Идеологического свойства ярлыки, вроде: «еретик», «подозрительной веры», «заблудившийся в вере», площадная брань, лексика кухни, топика телесного низа категорически воспрещались неукоснительной инструкцией ведения всякого уважающего себя кводлибетария.

Подумать только, даже ослом нельзя было назвать своего противника. Правда, и тогда тоже умели обходить запреты. Называли, конечно, и ослом, и разным прочим. Но важно, что запрещалось.

Система запретов сковывала живой ум Р. Бэкона. Но… до поры.

Сейчас последует пространное, но выразительное описание одного такого «чего-угодного» диспута, данное историком Гейдельбергского университета Торбеке (1886) (подобное могло происходить в Оксфорде или Париже, где учился, а потом и учил наш герой):