Рогожская застава – Застава Ильича

 С этим забором связана забавная детская история. Зимой, когда сугробы достигали человеческого роста, забор становился маленьким, через который было легко перепрыгнуть и очутиться на территории школы.  В морозный день, не зная зачем мне захотелось его лизнуть, представив, что он в белом инее похож на весеннюю сосульку.  Железо быстро прилипло к языку, но я во время его отдернула.  Светка и Танька, увидев это, тоже захотели приложиться к забору и так и прилипли к забору с раскрытыми ртами, устроив громогласный рев.   Выбежавшие на крик матери влепили нам еще и по заднице, наказав за это домашним арестом. В другой раз, когда снег был уже рыхлым, а я перелезая через забор, зацепилась за острую стрелу забора своим пальто и повисла на нем, как на вешалке.  Как не пытались дети снять меня с забора, никак не получалось. Они проваливались в снег, но не могли достать меня из-за роста, тем самым,  еще более  утаптывая  место моего заключения  и  сильнее закрепив меня на  остром крючке.

«  Ваша Алька на заборе повисла» , – они сообщили  обо мне  моей матери. Снял меня старший сын   Манури –  Равиль, который оказался на тот момент дома.  Конечно, влетело мне здорово – и за разорванное пальто и за висение на заборе.

 Так случилось, что все дети нашего и соседних домов в детские сады не ходили, получить там место   было практически невозможно.  Мы находились под присмотром матерей   или бабушек, которые не работали, занимаясь домашним хозяйством.

 Зато мужчины, придя с работы получали вкусный обед, а потом шли во двор, где стоял большой стол, за которым все собирались. Но это было в теплое время года.  Зимой в холодные вечера выходили на кухню или в коридор покурить и пообщаться друг с другом.  Ложились   спать рано, так как утром снова на работу, в основном, на завод или фабрику, заводской гудок    оповещал в семь часов утра начало рабочего дня.  Опоздания   не признавались ни под каким предлогом, а строго наказывались.  Служащие начинали   работу на час позже, зато сидели почти до ночи, это называлось ненормированным рабочим днем.

Я  помню , что вечером , когда все отужинав , сидели в своих комнатах ,  кухня  освобождалась. Тогда, не сговариваясь, я со Светкой, Шамилем и  Алимом  собирались  на кухне  и  делились разными историями, а то и тихо играли , пока родители не  звали нас домой , спать.

В  воскресенье    угол  Душинской  улицы и Шоссе  Энтузиастов представлял  собой толкучку  ,  барахолку , то есть блошиный   рынок , где продавали и покупали  все , что угодно. Наш двор, несмотря на неудовольствие жильцов, особенно, женщин, превращался в примерочную, скупочную, разделочную и прочую атрибуцию спекулянтов, перекупщиков и мошенников.

  Наши матери накрепко запрещали нам в это время выходить во двор. Но все действо мы наблюдали из окон кухни, а то и с крыльца, выглядывая из открытой двери.  Под нашими окнами происходили драки, обмены и обманы, воровство и всякие другие неприятности.

Вот в  одно  из  таких  воскресений  ,  после закрытия  рынка , все высыпали  во двор , наслаждаясь наступившей  тишиной и выглянувшим  солнцем. Был конец апреля, снег уже растаял, только в сараях оставались глыбы льда , которые специально складывали в углу  ,накрывая  брезентом, или  бросали в подпол, в котором хранили  продукты  и съестные  запасы.   Холодильников тогда ни у кого не было, так же, как телевизоров  и телефонов.

Запасы  продуктов  тоже были  минимальные , в основном носили туда  кастрюли с  супом  или  щами , которые  варились   в больших количествах  в  таких же непомерно  огромных  кастрюлях.  Суп и щи были основной едой в то время, потом каша или макароны, да хлеб. Масло и колбаса покупалось не более 100 -200 граммов, чтобы сразу съесть. Не помню, кто первый  увидел  между  стеной уборной и забором  ноги  лежащего на земле   мужчины.   Все засуетились, кто-то побежал через дорогу к телефону-автомату, звонить в милицию.  Милиция со следователем   приехали быстро.  Стали опрашивать   свидетелей, но таковых не оказалось. Никто ничего не видел.  Труп   увезли.   Все еще   долго делились впечатлениями и   терялись в догадках , как это могло произойти.

Буквально через  неделю  дом  взбудоражила еще одна новость. Вернулся из тюрьмы сын   Исканцевых , Виктор .

 Последний раз  он отсидел  за разбой. Из  своих   неполных   тридцати лет жизни  Витек   , не считая  15-ти детских  лет , когда  впервые  загремел  за решетку,  на свободе  провел  не больше  пяти.  Вот почему  все так напряглись ,  когда  узнали  о его освобождении.

Больше  всех  переживала  Мануря ,  боялась за своего  сына  Равиля, который и так  состоял на учете в  милиции  и  благонадежностью   не отличался.

 Когда он был дома, только и слышалось  ,  как  Мануря  кричала ему  : « Равиль, Киль  мэндэ ,  киль мэндэ».