Роялистская заговорщица

Раздавались слова: отчизна, жертва, непомерное усилие. Они звучали точно звуки рожка. Затем калейдоскоп мундиров, лошадей, несущихся в галоп, пехотинцы, шедшие мерным шагом в такт, точно боевые машины, а надо всем этим стоял гул радостных криков, точно прорывался в голубое небо и уносил в бесконечное пространство молитву Франции.

Лорис был молод, в нем было то простодушие, которое легко переходит в энтузиазм. Между его душой и этой толпой точно родилась какая-то связь, и он не чувствовать к ней презрения, к этой толпе, являвшейся ему в единении силы и величия. Всеобщая мысль над ним витала, точно густая туча, из которой патриотизм дождем ниспал ему в сердце, в ум.

Когда он услыхал голос Картама, когда в ряды колеблющихся упала первая ветка омелы из рук Марсели, Лорис почувствовал, что уста его разверзаются. И он тоже воскликнул: «Да здравствует император! Да здравствует Франция!» Ему стало ясно понятие о долге, об опасности, о национальной обороне. Разве он не офицер? Разве он не имеет права поднять шпагу на врагов отечества, на чужеземцев, – слово, впервые являвшееся ему в определенном значении.

Он чувствовал, что понятие о настоящей чести распустилось в его сердце подобно цветку от могучего жара, распространившегося из грудей сотен тысяч французов.

Когда церемония окончилась, Лорис гордился своим званием, гордился возложенными на него обязательствами. Дело шло не об императоре, не о Бонапарте, не об узурпаторе. Картам сказал верно: Отечество в опасности!.. Он поспешил домой, чтобы поскорее приготовиться к отъезду.

Дома он нашел записку.

Перед отъездом Регина де Люсьен черкнула ему строчку:

«Я исполняю мой долг, вы исполняйте ваш. Non sibi, sed régi! До свидания!»

Лорис безумно целовал записку; она не забыла о нем, она не покидала его; этими несколькими словами она соединяла их судьбы в одну миссию мужества и преданности. Марсель бросила ему ветку омелы, Регина тоже прислала ему талисман.

Марсель! Регина! Он соединял оба эти имени, он произносил их, как произносят имя сестры и жены. Обе повелевали ему исполнить долг; конечно, он не спасует. Non sibi, sed Franciae![21] Разве король и Франция – не два выражения одной мысли? Король ожидал, чтоб ему вернули Францию свободной, победоносной. Долгом было возвратить ему неприкосновенным это его достояние, которое находилось под охраной. Лорис выступал, уверенный в себе, готовый на всякое содействие, на всякую жертву.

Если ему суждено умереть, неужели он не заслужил ни одной слезы Регины, неужели Марсель не пожалеет о нем?

И теперь, на Бельгийской дороге, под командой генерала Бурмона, которого Лорис считал за героя, он тихонько называл эти оба имени.

Он был счастлив.

Он жаждал опасностей, ему хотелось битв.

С тех пор как он находился в корпусе генерала Бурмона, легкомысленное отношение к делу его сотоварищей, если не оскорбляло, то все-таки задевало его, но что значили, в сущности, шутки по отношению к Бонапарту? Разве можно было их упрекать, что они любили только Францию и своего короля?

В огне они сумеют умереть как самые заслуженные солдаты. Для того чтобы быть хорошими солдатами, совсем не требуется быть старыми ворчунами.

Генеральный штаб несся в галоп, впереди всех генерал-лейтенант с развевающимися белыми перьями, напоминающими собой исторический султан Генриха IV. С полузакрытыми глазами Лорис уносился мысленно в прошлое и представлял себе то великое рыцарство, те наивные жертвы человечества идее справедливости.

В физическом движении есть своего рода упоение. Небо было ясное, солнце весело улыбалось. На душе у него было так отрадно, он гордился, что живет, что имеет свое место, как бы оно ни было незначительно, в великом событии, которое он предчувствовал.

Продолжали ехать.

Филипвиль остался позади; всадники, спустившись в долину, въехали в узкий проход между двух каменных скал.

Куда направлялись? Лорис не задавал себе этого вопроса. Он следовал за командиром, рассчитывая, что каждую минуту может услышать: «Стой!» или «Вперед!», что было сигналом битвы. В двух шагах от него были Тремовиль, Трезек.

Где то Лавердьер? Но он не искал его. Только бы хорошенько дрался, а там что Бог даст.

Прошло четверть часа, затем еще полчаса, дорога сузилась, ехали по двое в ряд; казалось, прибавили ходу, вероятно, желая скорее встретиться с неприятелем.

За всадниками – конвой, среди которого на пике развивался трехцветный значок.

Вдруг пейзаж изменился.

Из ущелья выбрались, впереди равнина, дорога перекрещивалась.

Бурмон остановился. Генеральный штаб подъехал к нему и окружил его.

Лорис заметил, что Бурмон был чрезвычайно бледен.

Вероятно, там, на повороте, за первыми деревенскими лачужками, которые виднелись, должна произойти встреча с неприятелем. Вероятно, сейчас раздадутся первые залпы.

Бурмон сделал несколько шагов мимо офицеров штаба, к конвою.

Он знаком подозвал командовавшего.

– Капитан, – сказал он, – возвращайтесь назад, вы мне более не нужны.

Тот, к кому он обратился, был старый воин со шрамами на лице. Он не двигался.