Рок И его проблемы-2

Но снов никаких не снилось, — я пребывал в здоровом крепком небытие, где не было никаких изощренных видений. Галлюцинаций, перемешанных с реальностью, или реальности, замешанной на галлюцинациях. Слава богу, это значило, что стать наркоманом мне отныне не грозило. Так я, по крайней мере, решил, когда проснулся от бесцеремонного толчка.

Оказалось, нас строили, — большая группа дембелей уже стояла, а тех, кто медлил, или у кого плохо было со слухом, поднимали на ноги тычками. Как меня.

— Малый, — узнал меня знакомый вертухай, — косячка хочешь?

И принялся рассказывать обо мне приятелям, которых теперь было с десяток. Те посмотрели на меня с интересом, и я догадался, — быть мне старостой всей большой бригады. То есть, запросто могу выбиться в люди. Если захочу.

— Мужики, — объявили нам громко, — транспорт подан. По дороге не падать и не придуриваться. Выходить по одному. Первый — пошел!..

И первого мужика пинком направили в открытую дверь.

Так, скоро, и я оказался на улице. Мне тоже досталось по мягкому месту, — наверное, у пастухов, это был способ прощаться со своим стадом.

Была ночь.

У дверей спортзала стоял милицейский автобус с зарешеченными окнами. Такие подгоняли когда-то, в начальные годы перестройки, когда они еще были, к демонстрациям трудящихся. А потом сажали туда зачинщиков. Поскольку те демонстрации всегда были никем не санкционированы…

Здесь не сбежишь.

Да здесь не надо — сбегать.

Оранжевые наркоманы кое-как забирались по ступенькам внутрь. Один пел: «юбочка из плюша…», довольно бездарно, без слуха и голоса, — пастухи вмазали ему пару раз, за отсутствие таланта, но тот продолжал голосить, и от него отстали. Остальные переживали свои ощущения молча, или бормотали что-то под нос, — но это за декламацию не считалось.

Погрузились, впрочем, довольно быстро, я даже не успел, как следует, подышать свежим воздухом.

Дверь за нами закрылась, мотор взревел, и мы тронулись с места. Следом еще одна машина, фары которой светили мне в глаза. Охрана…

База оказалась зимним оздоровительным центром «Снегири». По крайней мере, так было написано на шикарном щите, когда мы выехали за ее пределы. Там еще был нарисован горнолыжник, совершающий слалом с горы.

Слалом-то здесь при чем, зимний спорт — понятно, мы сами прочувствовали его прелести на себе, снег под ногами хрустел, — но где здесь покоренные заснеженные вершины, с которых можно лихо катить?.. Эта мысль развлекала меня некоторое время, пока мы двигались по лесу.

Но потом мы вышли к шоссе, и свернули налево. После этого наше движение несколько ускорилось.

Я с детства люблю ездить. Передвигаться с одного места на другое. Мне никогда не бывает скучно смотреть в окно, на проплывающие мимо телеграфные столбы. Один всегда кривей другого, на одном сидит ворона, третий покосился так, что только провода не дают ему упасть окончательно… С четвертым тоже что-нибудь происходит…

В движении — таится надежда. Всегда… Тогда, — и сейчас.

Черт его знает, — на что надежда, и какая. Но была, — была, и есть.

Я не думал, как мне смыться, не примерялся, чтобы лихо проломить дверь автобуса и, прыгнув, оказаться на обочине, — сидел, смотрел в ночное окно, на встречные редкие машины, слушал уютное гудение мотора, и, — странно, странно до такой степени, что даже удивлялся этому, — мне стало спокойно.

Несмотря на то, что я весь был в оранжевом, что рядом сидели, а один лежал в проходе, люди, похожие на амеб, — не в том смысле, что похожие на амеб, пройдет их кайф, они опять станут людьми, разными, как все мы, — а в том смысле, что они оставили меня одного. Сейчас я был — другой классификации… В одиночестве… Несмотря на это одиночество, на неволю, на фары второй машины, в которой катили братки, — несмотря на то, что все, что происходило со мной, было из рук вон плохо. Несмотря на все это, — мне было спокойно.

Ни с того, ни с сего, какая-то неуместная, скорее всего, в данных обстоятельствах гордость, за то, что я человек. И опять — звучу гордо. Пришла ко мне.

Я словно бы стал пошире в плечах. И чуть выше ростом.

Словно бы никто из тех, кто так старался, не имел надо мной никакой власти. А уж эти братки, — подавно.

Даже припадки, каждый раз грозящие мне костлявым пальцем, ни имели больше надо мной власти.

Какой-то дух необыкновенной свободы коснулся меня. И мне было хорошо, — ощущать эту свободу. Я знал про себя все, от меня у меня не было секретов. Мне было хорошо, — потому что оказалось, что за свои двадцать восемь лет я никогда не лгал себе. Никого не предавал. И меня часто мучила совесть, когда я делал что-то не так, — как хотелось бы.

Сейчас я знал, что все, что произошло со мной за все эти долгие двадцать восемь лет, — было правильно. Собственно, ничего особенного не произошло в моей жизни, какие-то сплошные мелочи, если сравнить ее с жизнью замечательных людей, — но о всем, что было, я не жалел.

Автобус замер перед железными воротами, за которыми только что, оглушив пространство форсажем двигателей, взлетел самолет. С серебристым крылом. Днем… А в ночи — сверкая разноцветными лампочками.