Роман без названия. Том 2

Но сколько бы раз не уходил, оставляя её одну, несмотря на надзор доктора, несмотря на стражу, поджидадающую Сару, несмотря на внешнее её отречение от семьи, которая, казалось, забыла о своём ребёнке, Станислав дрожал от страха за неё. Часто ночью вскакивал, пробегал улицу и приходил подслушивать под дверь, у себя ли была Сара.

Но эти страхи стали казаться такими пустыми, что Шарский выгнал их из сердца; объяснил себе равнодушие Давида отказом дочки в дележе его состояния, убеждением невозможности вернуть её.

Он старался втайне доведаться о Белостоцких, и заверили его, что все, сколько их было, выехали из Вильна; даже старый Абрам покинул каменицу на Немецкой улице.

Сара почти страдала от этого равнодушия, поскольку больше ожидала привязанности и преследования. Приобрела и она убеждения, что всё кончилось, что начинает всходить светлое будущее и ничто не предвещает бурю.

Тишина, которая их окружала каждый день, казалось, их больше в этом убеждает, а свет, забыв о случае, о котором поначалу так много говорили, который так дивно объясняли, снова начал с каким-то любопытством обращаться к поэту Шарский, немного восстановив спокойствие, начал так же работать, а так как ум его не понимал иного вдохновения, как перемену занятия, создавалось одновременно несколько проб разного рода. Издатели, привыкшие уже теперь к его имени, хоть сжимая кошелёк, вытягивали к нему руку и после долгой оппозиции оказался неожиданно принятым в кругу коллег, с правом голоса, в котором ему долго отказывали.

Поэтому будущее казалось более успешным, когда неожиданный удар снова разрушил вдребезги всё это сооружение.

Однажды утром, когда он, спокойный и весёлый вошёл в комнату Сары, нашёл в ней открытые двери, ужасный беспорядок, разбросанные платья, рассыпанные книжки, явные следы какой-то насильственной сцены… Сара исчезла.

С отчаяньем он побежал к доктору, который от одного вида его лица непередаваемо испугался…

– Что случилось? – спросил он. – Что произошло?

– Сара! Сара! Сара исчезла… Сары нет! – воскликнул он слабым голосом.

Брант сразу полетел в её квартиру, созвали людей, начались допросы, но со вчерашнего дня никто не слышал в доме ни малейшего шелеста, никто ни о чём не знал и следа не было, как это похищение было совершено.

Часть IV

Жизнь и судьба писателя зависят от стольких самых разнообразных обстоятельств, что из положения, какое занимает среди своего общества, редко может быть справедливо осуждён. Кроме таланта, вдохновения, понятия своего положения и обязанностей, стечение таких многочисленных счастливых случайностей, чтобы его признали, чтобы произвёл впечатление, что редко кто может похвалиться опекой судьбы. Пусть труд будет наилучшим, но не выйдет вовремя, запоздает с мыслью, которую должно было высказать в данное время, и значение его потеряно; пусть в минуту представления какой-то случай оторвёт от него глаза и душу общества, и много столетий он должен ждать, прежде чем на него взглянут люди и заметят его ценность. Первые голоса критики, особенное положение писателя, его характер и образ жизни, всё, к несчастью, есть элементом суждения, причиной успеха или упадка. Это может только утешать тех, которые чувствуют, что свою душу влили в то, что творят, что на их могиле через каких-нибудь двести лет трудолюбивая моль, копаясь в старом барахле, откроет их забытое сочинение, прочитает его и позовёт современников к новому приговору его, разбору и суждению. А так как через сто или двести лет страсти угасли, направления были забыты, люди остыли, суд их чаще всего более справедлив, более холоден, отдаёт почесть тому, кто стоит почести, сбрасывает с пьедестала, что несправедливо было поднято на алтарь.

Но при жизни, при жизни! Как судьба отдельного человека часто зависела от встречи на дороге с каким-нибудь странником, от слова, которое изрёк с неосмотрительной поспешностью, с тепла, погоды, и поворота головы направо или налево, что всё есть не дела слепой судьбы, но, согласно меткому славянскому выражению, вещью присуждённой, а поэтому справедливой, – так и судьба писателя зависит от бесконечного числа мелких влияний и столкновений. Мы говорим тут всегда об успехе дел человека при его жизни, убеждённые, что суд веков скорее позже приходит с неизбежной правдой.

Habent sua fata libelli! Одни вовремя приходят, другие слишком рано, иные слишком поздно; мы имели доказательства этого из романтической школы у нас, которой предшествовали холостые выстрелы, неслышные и незаметные… нашлось бы и больше. Само обособление автора и его отстранение от общества и духовной его жизни представляют неизмеримо важную причину частого непонимания писателя.