Роман Ким

Первого августа 1945 года, когда советские войска занимали позиции для нападения на Квантунскую армию в Маньчжурии, Роман Ким написал заявление о пересмотре своего дела. 3 августа начальник 4-го отделения 7-го отдела 2-го управления НКГБ СССР Краснянский доложил руководству результаты изучения всех имевшихся в госбезопасности материалов, имевших отношение к Киму: «До настоящего времени не выявлено ни одного документа из числа добытых Кимом, подлинность которого вызывала бы сомнение. То же самое можно сказать о документах, относящихся к ведению 5 управления НКГБ, в изъятии которых участвовал Ким… Принимая во внимание, что обвинение Кима в шпионаже опровергается оценкой добытых им лично материалов… и что с сентября 1937 года и до настоящего времени Ким используется органами НКГБ СССР на специальной работе, которая оценивается также весьма положительно, — полагал бы: архивное следственное дело внести на рассмотрение Верховного суда СССР на предмет пересмотра приговора…»^[386]

Когда 22 августа заместитель наркома безопасности Богдан Кобулов утвердил рапорт Краснянского, международная обстановка изменилась уже в корне. США провели атомную бомбардировку японских городов Хиросимы и Нагасаки — это станет позже для Кима-писателя важным творческим стимулом. 9 августа — в день гибели Нагасаки советские войска перешли границу в Маньчжурии, на Сахалине и Курильских островах, начав свою войну против Японии. 15 августа император Сёва (Хирохито) — тот самый, чьим учителем этики и своеобразным «сватом» был когда-то Сугиура Дзюго, впервые в истории обратился к нации по радио и объявил о полной и безоговорочной капитуляции Японии перед союзниками. И хотя боевые действия в Маньчжурии продолжались еще две недели, в Советский Союз уже колоннами потекли сотни тысяч японских пленных, среди которых были и мобилизованные солдаты, и военные преступники, и профессиональные разведчики.

Более шестисот тысяч пленных, конечно, не говорили по-русски, а могли бы рассказать много интересного. На Дальнем Востоке срочно требовались переводчики — те самые, которых сталинские репрессии свели в расстрельные рвы еще перед войной… Новых переводчиков набирали из харбинской молодежи. Дети наших эмигрантов, оставшихся жить в этом маньчжурском городе, с 1935 года в обязательном порядке учили японский язык. Многие были настоящими патриотами своей родины, которую никогда не видели и жаждали отдать ей свои знания и силы (по традиции часть из них после выполнения миссии в лагерях военнопленных сядет в лагеря напротив — для политзаключенных). Но требовались и другие переводчики — для работы с деликатными документами разведки и контрразведки Квантунской армии, в случае утечки которых переводчик понимал бы цену расплаты, а главное — для вербовочной работы среди тех, кто потом вернется в Японию и станет агентом-нелегалом советской разведки. Имена этих переводчиков неизвестны, за исключением, пожалуй, одного — Юрия Растворова. Историк спецслужб А. А. Кириченко писал о нем: «Молодого способного разведчика включили в состав сверхсекретной комиссии, в задачу которой входил подбор агентов в лагерях военнопленных для создания в Японии “пятой колонны”. Работал он успешно. Да иначе и быть не могло. Интеллигентный, симпатичный, прекрасно знающий японский язык и японские обычаи, Растворов выгодно отличался от грубого лагерного начальства. Измученные лагерной жизнью пленники тянулись к нему — только выбирай подходящих. А контингент военнопленных подобрался отменный. Одних генералов 180 человек. Кроме того, в Маньчжурии попали в плен немало родственников высокопоставленных госчиновников и влиятельных в Японии фамилий. Они были достаточно привлекательны как возможные источники информации на перспективу…»^[387]Не в этой ли сверхсекретной миссии, работавшей с почти двумя сотнями японских генералов, нашлось место для интеллигентного, «знающего японский язык и японские обычаи» выпускника колледжа Кэйо? Неизвестно.

Точно известно лишь, что Роман Ким покинул свое узилище на Лубянке: «был послан на специальную работу по военной линии на Дальний Восток (военный переводчик на Дальневосточном фронте)»^[388]. Как долго и где именно он находился — неизвестно. Но среди сотен просмотренных архивных материалов по переводу допросов японских военнопленных — ни одной знакомой подписи: «Р. Ким». Почему? Использовал псевдоним, которого мы не знаем? Или, может быть, всё-таки работал в составе той самой «генеральской» спецмиссии по вербовке, а потому документы, подписанные Романом Николаевичем, хранятся совсем в другом архиве и не станут доступными еще много лет? Скорее всего, так. Позже мы узнаем, что в этом предположении скрывается ответ на еще один важный вопрос, а пока…