Роман о Лондоне

— Это Camincker, Camincker! — пораженный внезапной догадкой, восклицает Репнин. — Я узнал его по голосу. Он переводит с немецкого на английский и французский, словно у него было три матери: немка, француженка и англичанка. Он запросто переводит любой жаргон, сленг, передает характер оратора, его интонацию. Последний раз я встретил его в Риме на одном конгрессе. Кто знает, встречу ли я его когда-нибудь еще! Он теперь работает в этой Организации. Жалованье там фантастическое.

— Почему бы и вам, darling, не получить такое же место? — язвительно замечает его жена.

— А потому, что переводчиков очень строго отбирают, к тому же предпочтение отдается известным борцам за демократию, а таких тоже немало.

Она кладет радиоприемник к себе она колени. Нет, она положительно ничего не понимает. Разве Сурин и Барлов, разве Андреев, они не были борцами за демократию? Некоторые так поразительно преуспели в Париже. А он? Вы не хотели остаться в Португалии, чтобы не попасть в лапы к немцам. Мы перебрались сюда, когда Лондон горел. И что же англичане? Они возводят памятники своим собакам. До свидания, мол, на том свете! А вам, Ники, что они вам говорят?

— Вы сами знаете, что они говорят! So sorry, как жаль.

Репнин смеялся над своей женой, когда в Гайд-парке она возмущалась памятниками, воздвигнутыми любимым собачкам. Неужто англичане и правда думают соединиться с ними на том свете? На фоне нужды и человеческого горя, которые она наблюдала в этом огромном городе, все это представлялось ей безнравственным, хотя и сама она еще недавно держала маленького белого резвого, как ягненок, пуделька, которого очень любила. Но, видно, и на ней сказались невзгоды последнего времени, ожесточив характер этой прекрасно воспитанной генеральской дочери, и теперь в ее голосе иной раз прорывались слишком резкие нотки, в особенности когда она сердилась на беспечность и легкомыслие своего мужа, хотя сама же она и поощряла в нем эти черты из сострадания к нему. Танцевальная музыка умолкла, и из радиоприемника полились звуки «Фантастической симфонии».

Аппарат майора Холбрука был послушным орудием в руках Нади и мгновенно отвечал на все ее движения.

Услышав вступительные аккорды «Фантастической симфонии», которую стали исполнять будто по его заказу, Репнин встал спиной к зеркалу и начал размахивать руками, словно в руке у него была дирижерская палочка. Он не чувствовал холода. Пламя свечи проецировало на стену его громадную тень. В молодости Репнин учился музыке, играл на скрипке, это здорово выручило его в Португалии. Он мог этим прокормить свою жену, неплохо зарабатывая в ночном баре. И сейчас еще он иной раз вскакивал ночью с постели и начинал, точно невменяемый, дирижировать невидимым оркестром. «Временная замена Тосканини», — шутил он на свой счет. Но сегодня это размахивание руками, отчего тень на стене насквозь промерзшего, темного, занесенного снегом дома становилась еще больше, пугала его жену, как, бывало, в детстве пугали тени. Робким голосом она просит его прекратить. Сначала тихо, потом все настойчивей. Его забава кажется ей дикой, нелепой и жуткой. Он и сам чувствует усталость, и падает как подрубленный на постель, и говорит прерывающимся голосом:

— Девочка моя, ну разрешите мне хоть ненадолго почувствовать себя кем-нибудь другим, тем, кто бы мог избавить вас от неминуемо приближающегося конца. Все же какое чудо эта трансляция радиосигналов (когда-то я это изучал), эти волны звуков, перелетающие к нам через реки и горы, через воздушные пространства. Радиоприемник — последнее развлечение, которое нам осталось. Забудьте обо всем, что с нами случилось. Я буду терпеливо сносить все до последнего вздоха. Буду думать о людях. О нас, о Новикове, и его уходе в небытие. О Робеспьере — он умирал, часами неподвижно лежа на диване, хватая воздух ртом. О чем он размышлял? Я не знаю больше, что мне делать в Лондоне! Почему у меня нет возможности обеспечить себя хотя бы настолько, чтобы не очутиться со своей женой, которая значительно моложе меня, на улице с протянутой рукой? Я хочу работать. И не могу понять, почему мне этого не разрешают. В Праге я служил чертежником в министерстве. У нас был маленький домик. Как это было дивно, когда в Праге цвели фруктовые деревья! Ведь нам ничего особенного не надо, всего только тишины и покоя. Я никогда не забывал Россию. Когда мы продали последние драгоценности, я не чувствовал страха. Мы безбедно прожили на них три года. Я не стеснялся своей роли, когда играл на скрипке в ночном баре в Португалии. Мы не голодали. Жизнь там бедная, но люди сердечные. Впервые в Лондоне меня сдавило железным обручем и не отпускает. Кажется, больше нет сил. Самое плохое — постоянно чувствовать отвращение ко всему. Никогда не думал, что есть на свете такой огромный старый город, где с тобой так приветливо здороваются, но все это сплошное лицемерие.