Роман с пивом

После того как сложившаяся ситуация вновь обрела реальные очертания, на некоторое время вдруг показалось, что у всей этой истории еще возможен счастливый конец. И уж непонятно, была ли это просто случайность, или же речь шла о доброте и благородстве, или о счастливой семейной жизни, или же просто об усталости, в любом случае если забыть о мотивах, то произошло неожиданное, и эти, не раз доводимые до отчаяния, спарившиеся теперь продавцы перестали наконец таращиться и натянули на лица довольную улыбочку, а тетка еще и покачала головой, для нее это, наверное, был очень привычный жест, впрочем, а почему бы и не нет, мышечная конструкция ее лица была вполне себе ничего, и при иных условиях на нее, пожалуй, можно было бы смотреть даже с удовольствием. А потом спокойно и даже несколько вразвалочку отправились дальше и оставили всех в еще более беспомощном и расхристанном состоянии, и только Жира успел вздохнуть с облегчением, типа, неужели пронесло, как вдруг оказалось, что впереди ожидает еще один безумный поворот событий, и тут уж виноват был только Хеннинен, состояние которого, по всей видимости, стало до такой степени невыносимым, что, посмотрев на полицейских, которые к тому времени выглядели уже совсем поникшими и, вероятно, вот-вот повернулись бы и ушли, так вот, он на сотую долю секунды успел предупредить этот их уход, спросив, а чего, собственно, они ожидали, и словно в продолжение, уж не соскучились ли они по его заднице, ну и они конечно же по долгу службы не могли не отреагировать на такое заявление, но сделали это на первый взгляд довольно неожиданным и изощренным, но в конечном счете все же очень полицейским образом, а именно вместо того, чтобы, например, открыть стрельбу или применить еще какое-нибудь оружие, тот полицейский, что был моложе и в обязанности которого, очевидно, как раз входило усмирение таких вот паршивцев, резко приподнялся на одной ноге и со всего маха рубанул пяткой по пальцам ног Хеннинена, который взвыл нечеловеческим голосом, словно его жгли заживо, согнулся в три погибели и таким вот клубком повалился в лужу. После чего полицейские сели в машину и уехали.

~~~

Поскольку дождь прекратился, а электричество наконец вернулось, то все эти перемены были мало-помалу народом замечены, и люди постепенно стали вновь выползать из дверей и других норок, словно испуганные грызуны. Все они вначале смотрели на небо, как будто обдумывали, не прячется ли там еще какая-нибудь неожиданность, но через миг уже забывали об этом и просто шагали вперед, и мимо, и вокруг, и было сложно сказать, что за дела спешат они доделать на улице в столь поздний час, но, может, они просто пытались вернуть таким образом упущенное время.

Хеннинен по-прежнему лежал на земле, Жира и Маршал сидели рядом на каменном фундаменте железной ограды, молчали, кряхтели и время от времени клевали носом, но вскоре от всего этого сидения и кряхтения стали изрядно подмерзать.

Хеннинен застонал и, придерживая ногу рукой, попытался встать, но не удержал равновесия и снова рухнул в лужу.

— Подожди, я помогу, — сказал Маршал, слез с ограды и стал помогать Хеннинену, правда, поначалу очень номинально. Но потом, когда и Жира догадался наконец прийти на помощь, вместе они сумели-таки поставить Хеннинена на ноги, да так и держали его теперь в вертикальном положении.

— Больно, — сказал он, и было видно, что ему и в самом деле очень больно. Слезы стояли у него в глазах, и, вероятно, от слез ему тоже было больно.

— Где больно? — спросил Маршал.

— А ты как думаешь?

— Внутри больно, — сказал Жира.

Хеннинен ответил, что именно там, и попытался затем сделать хотя бы шаг на израненных ногах; в этот момент подумалось, что все его существо — это целый клубок поводов для многократной жалости, особенно ноги испытали на себе сегодня прямо-таки ворох неудач.

— Как они теперь? — спросил Маршал.

— Плохо, я даже ступить, на хрен, не могу, — сказал Хеннинен и, постанывая, стал покачиваться на здоровой ноге из стороны в сторону, словно дерево на ветру.

— Это был жестокий удар по мужскому самолюбию, — заявил Жира и вновь натянул на себя этакую издевательски-насмешливую маску, после чего Хеннинен демонстративно высвободил свою руку из его объятий и целиком повис на Маршале, и в этот момент он был таким мокрым и жалким, что прямо хоть плачь.

— Я сейчас зарыдаю, — сказал Маршал и попытался зарыдать, но ничего не выходило, как ни старайся, вероятно, усталость дошла до того предела, когда вся жидкость в организме застыла и уже не двигалась.

— Черт бы их побрал, этих гребаных ангелов, — простонал Хеннинен где-то у него под мышкой, и уж понятно, что кому-кому, а ему-то, пожалуй, не составляло сейчас никакого труда орать благим матом, поэтому казалось уж совсем странным, что он вспомнил вдруг про этих ангелов, хотя, конечно, бедолага, скорее всего, вообще плохо представлял себе, что и как он говорит и какими словами ругается.