Романески

Ныне, в начале 1980-х годов, внезапно и так сильно обострилась реакция на всякую попытку отойти от норм традиционного способа выражения и описания, что мои давние неосторожные замечания, вместо того чтобы стать средством борьбы с новой догмой, которая начала было насаждаться (антигуманизм), вдруг оказались как бы поставленными на смазанную мылом наклонную плоскость реставрированной и все подчиняющей себе речи, той вечно старой доброй речи, на которую поначалу я так яростно нападал. Очутившись внутри волны «возвращения к», обрушившейся на нас со всех сторон, многие рискуют упустить из виду, что я, напротив, надеялся на, как говорят философы, снятие, на «смену».

Так что же, неужели теперь надо возвратиться к террористическим акциям 1955—1960-х годов? Определенно следовало бы. Однако (ниже я объясню почему) я решительно предпочел воспроизвести в первозданном виде написанные в семьдесят седьмом году первые страницы, уже, с моей точки зрения, устаревшие из-за того, что они так быстро сделались модными.

Я всегда говорил только о себе. Поелику это шло изнутри, никто на данный факт внимания не обратил. На мое счастье. Ибо здесь, всего в двух строках, я произнес три подозрительных, постыдных и жалких слова, дискредитации которых сам же существенно способствовал и которых завтра тоже будет достаточно для того, чтобы меня предали проклятию многие из мне подобных и большая часть моих потомков. Вот эти слова: «Я», «изнутри» и «говорить о».

Второе из этих словечек при всей его кажущейся безобидности способно самостоятельно — что весьма досадно — возродить гуманистический миф о глубине (наш старый писательский пунктик), между тем как последнее незаметно возвращает к жизни миф об описательстве, о его бесконечно трудном процессе. Что до термина «Я», ненавистного во все времена, то он готовит, вне всякого сомнения, возвращение на сцену явления еще более суетного, а именно биографизма.

Таким образом, я вовсе не случайно решился в данный момент написать книгу с названием «Роб-Грийе о себе самом»¹

, сесть за работу, которую в былые времена предпочел бы взвалить на других. Сегодня всякий знает, что понятие «автор» принадлежит речам реакционным, речам о личности, частной собственности, прибыли и что труд «пишущего», наоборот, безличен, являясь простым комбинационным процессом, который в конечном счете может быть доверен машине, — столь программируемым кажется человеческое намерение, представляющее собой проект, в свою очередь деперсонализованный до такой степени, что выглядит только как локальное воплощение классовой борьбы, этого двигателя Истории вообще и, значит, истории романа.

Вашим покорным слугой сделано немало для поощрения этих столь внушающих доверие глупостей. Если сегодня я решился на борьбу с ними, то единственно потому, что теперь они мне кажутся отжившими свой век: за несколько лет они утратили все, что в них имелось скандального, разрушительного, следственно революционного, и оказались в одном ряду с полученными со стороны идеями, пока что питающими вялую воинственность модных журналов; идеями, для которых уже подготовлено место в славной фамильной усыпальнице учебников по литературе. Идеология, которая по-прежнему скрывается под маской, свое лицо меняет легко. Это зеркало-гидра, чья отрубленная голова быстро отрастает, обращая к возомнившему себя победителем противнику его же физиономию.

Используя тактику чудовища, я намерен напялить на себя его оболочку (шкуру, кожу): сиречь смотреть его глазами, слушать отверстиями его ушей и говорить его устами (смачивать свои стрелы его кровью). В Истину я не верю. Она служит лишь бюрократии, то есть угнетению. Едва та или иная дерзкая теория, окрепшая было в страстной борьбе, становится учением, как тут же лишается своих привлекательности и напористости, а заодно и действенности. Перестав быть ферментом свободы, открытия, она покорно и бессмысленно приносит еще один камень для здания установившегося порядка.

Приспело время избрать другой путь и, словно перчатку, вывернуть наизнанку только что запущенную в обиход красивую теорию, чтобы выставить на свет божий возрождающуюся бюрократию, которую она тайно подкармливает. Теперь, когда Новый Роман положительно определил свои ценности, начал диктовать законы, возвращать на праведный путь нерадивых учеников, приступил к набору собственных рекрутов, научился отлучать от своего дела свободомыслящих, возникла срочная необходимость в том, чтобы снова все подвергнуть сомнению и, возвратив пешки на исходную позицию (писательство — к первоистокам; авторов — к их первым книгам), в очередной раз задаться вопросом о той двойственной роли, которую играют в современной повести изображение мира и самовыражение личности, одновременно являющейся живым телом, проекцией намерений и вместилищем неосознанного.