Романески

Таким образом, литература — третье положение — является родом погони за тем, что изобразить невозможно; но, зная это, как я могу поступить? Остается лишь организовывать басни, которые будут такими же метафорами реального, как аналогоны, но роль их окажется операторской, то есть будет состоять в обозначении действия

. Идеологический закон, управляющий общим сознанием (и организованной речью тоже), в этом случае помехой (принципом поражения) для меня уже быть не может, поскольку отныне он мною приведен в состояние материала.

В этом контексте намерение рассказать о своей жизни предоставляет мне два прямо противоположных варианта: или я упрямо буду держать ее в кольце правды, притворяясь, что писательская речь на это способна (это равнозначно утверждению, будто она свободна), и в таком случае я превращу ее всего лишь в жизнь, полученную извне; или на место элементов своей биографии я поставлю операторов,

откровенно идеологизированных, благодаря которым я мог бы действовать. Второй метод дал «Ревность» и «Проект революции». Первый, увы, дал эту книгу.

Нет, это тоже не совсем верно, ибо она, эта автобиография, не ограничивается — понятно почему — несколькими мизерными воспоминаниями, представленными за наличный расчет. Напротив, она должна будет меня сопровождать от критической статьи к роману, как от книги к фильму, в непрекращающемся вопрошении, где море и страх, в свою очередь, станут простыми текстовыми операторами

; и не только в том или ином цитированном произведении, чью тематику и структуру текстуальные объекты отметят своим присутствием, но также в этом самом эссе, которое по указанной причине я только что нарек фантазией.

Итак, я говорил о страхе. Он должен был сыграть важную роль в моих редких подростковых приступах книгочтения. Моя сестра (читавшая страшно много) и я (перечитывавший одни и те же книги) весьма рано впитали в себя английскую литературу. Я часто упоминал о Льюисе Кэрролле как об одном из главных спутников моей юности; реже говорил о Редьярде Киплинге, из книг которого самыми дорогими для меня были не «Ким» или «Книги джунглей», а «Сказки Индии», в особенности те, в которых страшные привидения наводят ужас на солдат. Я не заглядывал в них лет тридцать-сорок, но, несомненно, хоть сейчас мог бы пересказать историю заблудившегося в ночи легиона, который встретил другой британский разъезд, когда-то попавший в засаду и погибший; я, как наяву, слышу стук копыт сотни мертвых всадников, едущих по склону горы, натыкаясь на собственные надгробия; а также историю полковника Гэдсби, который ехал верхом во главе полка и постоянно выпадал из седла под ноги тысячи лошадей собственных драгун, скачущих галопом следом за ним; или об офицере, которого преследует рикша-призрак: на сиденье рыдает брошенная офицером любовница, в отчаянии покончившая с собой; или о человеке, который при температуре 42° в тени подкладывал себе в постель остро отточенные шпоры, чтобы отогнать от себя страшные видения — так ни разу и не описанные, — их жертвой он становился, едва засыпал, и они в конце концов его сгубили.

Я вырос в общении с призраками. Они были составной частью моей повседневной жизни, смешиваясь с бретонскими преданиями и легендами о привидениях, которые по вечерам рассказывала нам «крестная» (тетка матери), заменяя ими колыбельные песни. Это были истории о погибших в море матросах, появляющихся, чтобы утянуть с собой за ноги живых, о катафалке «анку», скрип и громыхание которого возвещают скорую смерть ночному гуляке, заблудшему в путанице дорог, казалось бы знакомых; о заколдованных местах; о приметах и знамениях, не говоря уже о несметных грешных душах, стонущих на пустошах и болотах или стучащих ставнями при полном отсутствии ветра и до рассвета взбалтывающих воду в тазах с намоченным бельем.

По ходу лет и рассказов наше семейство неуклонно разрасталось, принимая в свое лоно с обычной естественностью новых персонажей, начиная с бледнолицей невесты графа де Коринта и кончая проклятым голландцем, стоящим на мостике безлюдного корабля, который, поставив все свои алые паруса, исчезает в ночи, бороздя фосфоресцирующие волны. Так снова появляется океан. О Смерть, старый капитан! Пора поднимать якоря…

Вот юный граф Анри, борющийся с приливом, сидя на белом коне, чья блестящая грива как бы перемешана с пеной, сорванной штормом с гребня волны. Вот раненый и бредящий Тристан тщетно высматривает корабль, на котором в Леонуа плывет белокурая Изольда. А вот Каролина Саксонская, чье безжизненное тело, окутанное золотистыми водорослями, уносят в неведомую даль сменяющие друг друга волны.