Романовы. Пленники судьбы

В «Уставе» личные страсти и предпочтения полностью возобладали у Преобразователя, затмив здравый смысл и пресловутую «пользу государственную». В нём, обосновывая новую юридическую норму, говорилось о том, что погибший сын Алексей оказался «недостойным». В то же время наличествовала ссылка и на исторический прецедент более ранней поры, на случай с внуком Великого князя Московского Иоанна III Дмитрием (Димитрием, 1483–1509), который в 1498 году был провозглашен наследником («венчан на Великое княжение»), а затем был дедом отстранён от всех видов на власть, лишён звания Великого князя и посажен «за караул».

Пётр требовал всеобщей присяги на верность «Уставу» по всей христианской форме, а тем, «кто сему будет противен» или начнёт выражать сомнения в правильности «воли Монаршей», тот «изменник», подлежавший смертной казни. Примечательно, как в конце «Устава», подписанного Петром, он самоопределялся: «Пресветлейший и Державный Пётр Великий Император и Самодержец Всероссийский».

Как заключал историк С.Ф. Платонов, «этот закон Петра после его смерти не раз подвергал колебаниям судьбу русского престола, а сам Пётр им не воспользовался». Бурные государственно-династические пертурбации на протяжении всего XVIII века, когда порой и корона, и судьба России зависели от случайного стечения обстоятельств, во многом, если не целиком, являлись следствием этого, вызванного текущими интересами, рокового решения.

Стремясь во всех сферах жизни России ввести «регламенты», «Пресветлейший» в самом главном сегменте державного «устроения» утвердил принцип личной прихоти, или, проще говоря, произвола. Как заметил церковный историк А.В. Карташев, «как раз этот революционный принцип и породил сплошные смуты и дворцовые перевороты в течение всего века. Спасала положение только тоненькая ниточка легитимизма». Всю сознательную жизнь, оправдывая свои провалы, насилия и злодеяния «пользой Отечества», «Пётр Великий» нанёс подлинному, а не воображаемому Отечеству такой удар, который вряд ли бы нанёс какой-нибудь иностранный агрессор.

Ещё раньше ощутимый ущерб сакральному ареолу царской власти был нанесен «делом цесаревича» Алексея Петровича (1690–1718). История его «измены» в главных чертах хорошо известна, несмотря на то что многие аспекты следствия и обстоятельства самой кончины (убийства) в июне 1718 года старшего сына Царя окружены предположениями, так как почти все документы «дознания» и «суда» были уничтожены по велению Петра I.

Без всякого преувеличения можно считать, что на «алтарь Отечества», который по своему усмотрению и своеволию воздвигал правитель, на тот алтарь в качестве жертвы он принёс и жизнь собственного сына. Смерть Алексея показала, что даже царскородность не гарантирует право на жизнь, если такая жизнь не отвечает нуждам «государева дела». В данном печальном эпизоде петровского царствования особо рельефно проступала та новая для России идея власти, когда «правда» земного царя обозначалась первее, чем Правда Царя Небесного. Насколько можно судить по некоторым косвенным свидетельствам, Пётр, очевидно, остро переживал «подлую измену» Алексея.

Прежде чем выносить окончательное решение, Царь просил духовенство дать ему «наставление от Священного Писания, как ему поступить с сыном», но в конце концов милосердия так и не проявил, хотя сын каялся и выдал всё и всех. В реальности же «заговора» никакого не существовало. Были разговоры и возмущения разрушением русского миропорядка; ну в ту эпоху редко кто не возмущался и не горился, видя наступление «Каиновых времён». Пётр I прекрасно понимал, столь широкое недовольство вызывают его действия в стране, а потому старался железной рукой подавлять даже малейшие признаки проявления его.

При нём возник институт фискалов[3], особая категория чиновника-соглядатая, которым вменялось в обязанность доносить об исполнении должностными лицами воли государевой и выявлять недовольных. Петровские фискалы действовали тайно, сплошь и рядом выдумывая «нарушения» и «преступления», для поднятия собственного статуса и получения за усердие монарших милостей.

Следствие по «делу Алексея» было тщательное и пристрастное; в «соучастники» было записано немало лиц, которые никакими подлинными «противогосударственными» действиями себя не проявили, а только «посмели» (!) высказывать недовольство теми или иными аспектами петровских новаций. Однако и этого было достаточно для жесточайших репрессий, которые коснулись и епископата. Ростовский епископ Досифей (Глебов), Крутицкий митрополит Игнатий (Смола) и Киевский митрополит Иоасаф (Кроковский) были зачислены в число врагов верховной власти. Местоблюстителя Стефана Яворского по делу привлечь не удалось, но Пётр I потребовал от него одобрения смертного приговора для «повредителей государственного интереса». Яворский же высказался за помилование не только Алексея Петровича, но и епископа Досифея.