Романс о великих снегах

При смутном свете огней аэропорта Леонорову показалось, будто возле трапа итальянцы ходят, и не просто ходят – нервно мечутся.

«Так они ещё не улетели? – удивился переводчик. – А что там такое?»

И в следующий миг он догадался, что случилось: Ванька-Джованька пустился в побег.

Пробежав через лётное поле, отчаянный парнишка проскользнул между прутьями железной ограды и во все лопатки припустил в сторону тёмного леса, находящегося через дорогу.

Сердце жарко дёрнулось у переводчика.

Уже возле сосен, окружающих автостоянку аэропорта, Леоноров догнал мальчишку, подхватил на руки и приглушённо вскрикнул.

– Ванька, паразит! Ты что кусаешься? Это я, смотри. Не узнаёшь?

– Я никуда не поеду! – колотя руками и ногами, закричал мальчишка и снова хотел укусить.

Переводчик рот ему захлопнул и, быстро посмотрев по сторонам, направился к стоянке таксомотора.

– Поедешь! Поедешь, как миленький! – сердитым и словно отеческим голосом заговорил переводчик, когда такси помчалось по дороге в город. – Ну, Ванька, ну, чертёнок! – продолжал переводчик, изображая рассерженного отца: – Ишь ты, взял моду какую! Как только чуть поругались, так сразу бежать. Ну, погоди, окаянный, приедем домой, я шкуру-то с тебя спущу.

Мальчишка, напряжённо глядя на него, порывисто, шумно дышал как загнанный, затравленный зверёныш. Леоноров осторожно руку отнял от мокрых губ мальчишки. Дальше поехали молча. А потом, когда уже просквозили через город, русоголовый мальчишка заснул, привалившись к тёплому боку переводчика.

Таксист притормозил.

– Ты извини, папаша, – сказал он, поворачиваясь, – деньги-то есть?

Переводчик доллары достал. – Столько хватит?

– Нормально. – Водитель глазами показал на ребёнка. – Куда сынишку-то повёз?

– В деревню. К матери. Ну, то есть – к бабке.

– Понятно. У меня со своим короедом тоже война через день да каждый день.

Ближе к рассвету, когда звёзды потускнели, а на востоке зарозовело, они приехали в деревню за перевалами.

Утро было по-зимнему зябкое, бледное. Петухи по дворам горлопанили. Несмелое солнце поднималось над далёкими вершинами. Потом прошёл короткий, но сильный снегопад, – лопушистыми крупными хлопьями присыпал грязь и мусор, светло и празднично принарядил деревья, избы. В холодном небе засверкало солнце. И посредине этого слепящего простора жизнь как будто начиналась заново – с чистого листа.

Прощай, моя радость, прощай

Народу в зале собралось – не протолпишься. На деревянной скамье подсудимых – Анисим Громышев, двадцатитрёхлетний бедолага, которому нельзя не посочувствовать. Ещё недавно это был лихой парняга. За эту лихость, видимо, его и недолюбливали. Втайне. Весь он был какой-то с выпендрёжем, с гонорком. Всегда на нём тельняшка – даже в самую свирепую жару. Всегда ухмылка светится – зубом золотым. Походка вразвалку, с ленцой. Широкие плечи дерзко и упрямо выгнуты, а в глазах такое выражение – в гробу я вас всех видел в белых тапочках.

Женился Анисим по возвращению с флота, с Тихого океана. Любовь горела в сердце, но никогда он любви своей по-настощему не выказывал. То есть, говорил сумбурные какие-то, кудрявые слова – ещё до флота, когда ухлёстывал за будущей женой. А потом – после свадьбы – шабаш. Как отрезало.

– Нечего их поважать, – заявлял он, царапая наколотый синий якорёк на руке. – Бабам дай только волю, на шею сядут.

Единомышленники всегда находились.

– Правильно, – поддакивал Трофим, напарник по работе. – Лично я три года старался своей дуре угодить. И что я имею в итоге? Три рубля в заначке. А сколько я зарабатываю? Я же – стахановец!

– А ты знаешь настоящую фамилию Стаханова? – спрашивал Анисим, друживший с книжками и журналами.

– А какая у него фамилия?

– Стаканов. Да, да. Это Сталин приказал исправить, когда Стаканов дал стране угля. – А я не знал.

– Ну, так это не удивительно. Ты букварь свой в первом классе искурил, наверно, да? – Анисим презрительно сплёвывал. – Короче говоря, ты никакой не стахановец. Ты – стакановец! Такой же, как я. Хе-хе.

Так, бывало, «заседали» молодые мужики возле комбайнов или тракторов – неподалеку от села, среди сосняков и золотого разлива пшеницы. Во время перекура или обеда сидели где-нибудь в тени, беззлобно промывали косточки то бабам своим, то начальству. Кое-кто откровенно хвалился победами на бабьем фронте. Громышев слушал, курил и хищновато щурился куда-то вдаль. «Трепачи! – брезгливо сплёвывал. – Нашли чем хвастать!»

У него всегда с собой флотская фляжка граммов на двести.

После рабочего дня, принимая на грудь, Анисим – иногда прямо с поля, с подножки комбайна – шуровал в соседнюю деревню. Там жила дородная мотаня – за два раза не обнять, как шутил весёлый ухарь. Он гужевался там субботу или воскресенье, а по возвращению домой, не моргнувши глазом цвета морской волны, вдохновенно врал своей наивной Лизавете. Да так умело, сукин сын, так здорово пудрил мозги – сам верить начинал. То шестерёнка полетела, то проклятый коленчатый вал.

– Оглоеды! – Громышев руками размахивал по привычке. – Экономят на копейках, это самое… А сотни вылетают в трубу. Выхлопную.