Романс о великих снегах

Он поднялся, пошел стариковской походкой – босые ноги шаркали по половицам. Ссутулившись, он что-то поискал в столе, в серванте. Нашел патрон с картечью. Ухмыльнулся, смахнул рукавом огуречное семечко с подбородка.

– Где? – Пошарил глазами. – Слышь, Горнилыч?

– Хватит! – пряча двустволку за спину, пробасил кузнец.

– Дай, говорю!

– Я дам – не унесешь.

– А ну, попробуй! – Парень оскалился, тельняшку на груди хотел рвануть. – Да я, таких как ты, на флоте…

– Здесь тебе не флот! – угрюмо перебил кузнец. – Здесь не море, а горе. И нечего комедию ломать.

Анисим аж задохнулся от ярости.

– Кто ломает? Я?

– А кто? Ишь, разъярился. Горько? Ну, а мне? – Макар Данилович запнулся. Почесал короткий нос. – Ты думаешь, легко? Дочка всё ж таки. Жену, ты извиняй, можно сыскать вторую и десятую. А дочку? Где я возьму? Рожать? Так уже поздно. Вот и рассуди, кому тяжельше.

Громышев понуро сел за стол. Закрыл глаза, качая головой. Поднялся. Царапающим взглядом – исподлобья – осмотрел мужиков. Наколку ногтем ковырнул на кулаке. Ему хотелось драться. Он с ума сходил от внутреннего жара.

– Где? – Опять решительно потребовал Анисим, потрясая патроном. – Отдай, это самое… Отдай! Кому сказал!

Кузнец поднял ружьё над головою, поднапрягся и медленно согнул стволы в дугу – точно ивовые прутья.

– Держи.

Анисим злобно посмотрел на тестя. Покружил по горнице, не зная, куда себя деть. Гитару снял со стенки и неожиданно взялся что-то развесёлое наяривать. Стал бормотать невпопад: – Ах, ты, Лиза, Лизолета, я люблю тебя за это, и за это и за то…

– Ну, хватит! – одёрнул Макар Данилович. – Будь мужиком!

Кусая губы, Громышев подскочил с дивана, размахнулся – осколки инструмента брызнули по комнате, струны жалобно задребезжали.

– Всё? – угрюмо спросил кузнец. – Угомонилось море?

Бледный Громышев стоял – как тот старик возле разбитого корыта.

– Всё! – прошептал, глядя в пол. – А мне казалось, что всегда так будет – легко, это самое… весело…

* * *

Гроб стоял на табуретках – посредине избы. Обыкновенный гроб, тесовый, с золотистым пятаком смоляного сучка. И в этой простоте, в этой обыденности – смерть казалась ещё ужасней, непостижимей. Голову разламывала мысль: «Ну, как же так?» И не было ответа, только заунывный знойный звон возле виска, будто комар зудел.

В полях жара вскипала – не продохнуть. И потому решили поторопиться – насчёт похорон. И в этом было что-то воровское, оскорбительное – так ему казалось.

– Не дам! – заартачился Анисим. – Пусть полежит, как положено… Это самое…по-христиански. Его уговаривали.

– Да ты что, сдурел? Жарища давит – сорок, а он – не дам.

Иди лучше, выпей, отпустит.

Анисим кулаки потискал. – Я своё отпил!

– Ну, хоть поешь.

– Наелся это самое… По горло.

– Ну, ступай, покури. Что ты, ёлки, весь день тут – как часовой.

Он продолжал стоять. Понуро, стеклянно смотрел на бледное лицо Лизолеты, на дорогое бездыханное платье с какими-то весёлыми цветочками на груди – то самое платье, которое не так давно Анисим ей купил, когда вместе поехали в город, по магазинам шлялись, по кинотеатрам. Как это редко было у них – взять друг друга под руку, пойти по сельской улице или в город поехать, «прошвырнуться вдоль по Питерской», так он говорил. Как мало теперь в памяти осталось чего-то светлого, нежного, что можно было бы затеплить возле сердца, как золотую свечку, чтобы согреться.

Отвернувшись от гроба, он покачнулся. Посмотрел незрячими глазами – куда идти. Пошёл, но угодил мимо двери – лбом о стенку едва не треснулся.

Наступая на грядки, протопал по огороду – в сторону туалета. Потом передумал – в сарай завернул. Здесь пахло сеном, тёплой пылью – солнечные желтки под ногами дрожали. Где-то зудом зудела оса.

Пошарив длинной жилистой рукой, Анисим вилы взял.

Перевернул. Сиреневые жала – все четыре – прижал к рубахе, а деревянный конец черенка – в стенку понадёжнее упёр. «Так! – Облизнул пересохшие губы. – Теперь бы только посильней вперёд рвануться!»

Он глубоко вдохнул. Напрягся. Металлическое жало – одно из тех, что оказалось ближе остальных – прохладным зубом прокусило рубаху под сердцем, до живого достало: капля крови протопилась ягодкой. Анисим поморщился и неожиданно резко отбросил вилы – металлические прутья задребезжали, жалобно позванивая. Он опустился на мешки с отрубями, упал, зарылся головой в солому и зарычал, негромко, но страшно рычал. Корова, стоящая неподалёку, жевать перестала. Утробно вздыхая, большими глазищами, не мигая, посмотрела на хозяина.

Кузнец пришел в сарай.

– Аниська! Ты чего здесь?

Он уже стоял, рубаху от соломы отряхивал.

– Да вот, – понуро ответил, – хотел это самое, с хозяйством управиться…

* * *

Ночь навалилась – чёрно-земляная, тяжкая.

Электричества не было – на окраине провода порвала недавняя гроза. Соседи принесли штук несколько свечей.

Зажгли. Тугая тишина в избе наполнилась горячим шепотом – языки живого пламени потрескивали на фитилях. Жёлтые блики мотыльками трепетали по углам, по окнам, на трельяже, где чёрным лоскутом одели зеркало.

И опять он сидел перед ней, бездыханной, нарядной.