Рондо

«И больница другая, и персонал другой, но атмосфера приёмного покоя та же самая. Наверно, она везде одинаковая. И долгая утренняя очередь, пришибленные, молчаливые люди. И редкие вполголоса произнесённые фразы. И оформление документов очень-очень занятыми женщинами в молочных халатах. Почему женщины в халатах не смотрят на пациентов, почему они задают вопросы отрывисто и требовательно? И те же перегруженные обязанностями медсёстры. Они тоже не смотрят на пришедшего. Я-то опытный, бывалый, мне наплевать, а те, кто пришел сюда первый раз, как пойманные лесные зверёныши – растерянные, испуганные – хотят понять, куда они попали. И хоть бы один сочувствующий взгляд, одно участливо сказанное слово. Медсёстры шагают стремительно, говорят сухо, командным тоном, как будто заранее отгораживают себя от панибратства, шуточек и неуместного здесь флирта. А на самом деле им всё осточертело. Осточертел этот хворый и бестолковый, целый день жужжащий, людской рой, который всё время лезет с вопросами, который надо обслуживать. На такой работе со смешным окладом в кармане медсёстрам любить ближнего непосильно. Скорей бы лечь на койку, забраться под одеяло и сопеть, с нетерпением ожидая завтрашнего дня. Лежать и надеяться».

Начало получилось неплохое: Митю поселили в палату, хотя в коридоре полно коек с больными.

«Дальше тоже – тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо – есть на что опереться надежде: хирург Анна Борисовна внушает доверие. Лицо у неё доброе, на нём читается усталость и привычка самой принимать непростые решения. И отвечать за дело рук своих. А руки у неё обыкновенные, как у домохозяйки. От них зависит, проснусь я послезавтра слепым или зрячим. Нет, на её руки лучше не смотреть, а то захлебнусь надеждой и страхом. Анна Борисовна сможет. Она не ошибётся. Не иметь возможности видеть… до последнего дня… Лучше сразу подохнуть. Анна Борисовна всё равно спасёт. Потому что иначе и быть не может, иначе – конец. Верю, что она всесильна, что у неё всё получится. Верю. Ленка чего-то говорит, говорит, говорит… Ну не могу я сосредоточиться. Только не надо, чтобы она задавала вопросы – отвечу невпопад, она обидится… Сейчас всё уравновесилось, устроилось, выстроилось как-то очень правильно. Звуки, моя вера в Анну Борисовну, настроение Ленки и соседей по палате, цвет стен – не то бежевый, не то розовый, холодный свет из окна… Если это хрупкое равновесие нарушить, то всё рухнет… безвозвратно рухнет, и тогда уже ничего не поможет. Может быть, этот подзатыльник будет не таким страшным, как прошлый. Какой же это садизм: сперва человека оглушить, потом привести в чувство, успокоить, дать ему привыкнуть к нормальной жизни, к работе, а затем снова его по башке… Чтоб не подох от счастья. В школе говорили: «Повторение – мать учения». Чего от меня добиваются? Что я должен выучить? Я готов, только скажите чётко, о чём идёт речь? Я выучу, запомню, и разойдёмся полюбовно. Ленкино пророчество по руке… А что, если эта палата, эти люди – последнее, что я вижу, а с завтрашнего дня для меня начнётся нескончаемая ночь? Кто же это учит, кто распоряжается чужим здоровьем, чужой судьбой? Зачем? И есть ли в этом «зачем» смысл? А может, хотят до такой степени истрепать меня, чтобы после этого стало не страшно умирать? Как же здорово было бросаться в Уссури и бороться, сопротивляться! Как бороться сейчас? С кем? Тогда я думал, что противостою Высшим Силам».

Дурак! Высшие Силы, если захотят,

то и под боны затянут, и даже в унитаз засосут.Вот на такую борьбу, на такуюерунду ты всю своюжизнь и потратил, не оставив после себя ничего. Ни однойполезной мыслишки.

«Я хотел. Не смог. Неужели ни одной мысли?»

Увы.

«Но я даже не мог высказаться, меня всегда перебивали».

А что

тебе было сказать? Ты жени разу ни до чегоумного не додумался. Когда ты пытался говорить, ты просто хотелпокрасоваться. Петух!

«Другие тоже…»

Сейчас речь только о тебе.

«Когда меня вели в палату, в коридоре я случайно услышал обрывок разговора двух стариков. Один из них произнёс: «Мы пришли в этот мир на минутку, покрутились, ничему не научились, ничего полезного не сделали и скоро уйдём». Стало быть, я не один такой. Да я и сам себе кажусь этакой раскорякой: куда-то шёл – не дошёл, о чём-то подумал – не додумал, к чему-то потянулся – не достал, захотел понять – не разобрался. Так и застыл, так и остался раскорякой, растопыренной во все стороны».

А кто в этом виноват?

«А кто виноват, что мне довелось жить в такое время, в период построения утопии? Мы и не жили. Разве существование в утопии можно назвать жизнью?»