Роскошь нечеловеческого общения

— Ну, пойдем, дружище? Ты когда летишь-то? Может, на службу ко мне заскочишь? Посмотришь, как я живу… И работаю. А то действительно сто лет не виделись. Ты где в Москве останавливаешься, кстати? Можно ведь у нас… Мы, знаешь, устроили что-то вроде частной гостиницы. Для своих, — пояснил Борисов. — Так что если какая необходимость — лучше к нам.

— Спасибо, Вася. У меня тут квартира есть.

— Квартира? Купил? — Борисов сделал заинтересованное лицо.

— Да нет. Можно считать, наше представительство в Москве. Служебная квартира, одним словом.

— Ну-ну, — Вася снисходительно улыбнулся. — Представительство — это правильно. Молодцы. Так что, зайдешь? Когда самолет-то?

— В семь часов, — ответил Крамской, честно глядя в глаза старому приятелю.

На билете, лежавшем в его кармане, было обозначено несколько другое время вылета: двадцать часов тридцать минут.

Они вышли на улицу. Борисов пожал Юрию Олеговичу руку, сел в черный «БМВ», дожидавшийся его возле ресторанчика на проспекте Мира, проводил глазами тощую фигуру Крамского, медленно удалявшуюся в сторону Садового кольца, и достал мобильный телефон.

Номер Кустодиева был записан в памяти приборчика. Вася нажал одну из кнопок и тут же услышал голос начальника президентской охраны:

— Да?

— Это Василий. Здравствуйте…

— Привет, привет. Что там у тебя?

— Нужно встретиться.

— Вот, бляха-муха, горит, что ли?

— Ну… Как сказать… Тут по поводу Греча кое-что…

— Подъезжай прямо сейчас. Пропуск будет.

Глава 6

Журковский работал у Суханова уже четыре месяца. Анатолий Карлович даже представить себе не мог, что вот так, на шестом десятке, окунется в новый, неизвестный для него мир — мир, в котором скорость жизни была совершенно иной, само время текло по иным законам, деньги не имели значения и в то же время все определялось деньгами, мир, в котором сжимались расстояния, а государственные границы становились прозрачными.

За эти четыре месяца Анатолий Карлович умудрился, даже не очень вникая в суть поездок, побывать в Швейцарии, Франции и США. Прежде, работая в Институте, он несколько раз выезжал за рубеж, но то были обычные советские командировки — поездки на симпозиум или конгресс без гроша в кармане (не считать же деньгами мизерные суточные, которые экономились для того, чтобы привезти подарки домашним — джинсы жене и блок «жвачки» сыну), с чемоданом, в котором рядом с книгами и рукописями лежали отечественные, грубые, годные на все случаи жизни супы в пакетиках, банки мясных консервов и обязательные бутылки «Столичной» (сувениры для иностранных коллег).

Теперь Анатолий Карлович с умилением и даже некоторым недоумением вспоминал все эти макароны и супы, рыбные консервы на ужин, кипятильники, которые тайком включали в гостиничных номерах, да и сами гостиничные номера. По сравнению с теми, где теперь останавливались они с Сухановым, комнаты, предоставлявшиеся профессору во времена великого и могучего Советского Союза, казались клетушками бедных общежитий для молодых, только что прибывших из провинции специалистов.

Впрочем, когда Журковский описал Суханову условия, в которых он прежде жил за границей, Андрей Ильич подтвердил его предположения.

— Так оно и было. Душ в коридоре? Две койки в одной комнате? Конечно, общежития. Просто вас убеждали, что это гостиницы, и вы охотно верили.

— Неужели государство не могло поселить нас в нормальном отеле?

— Почему же не могло? Могло. Только в нормальных останавливались чиновники — у них тоже дела были за кордоном. А ученые что? Они же блаженные. Одухотворенные. Творческие личности. Им все равно, где спать и что есть. Так что не удивляйтесь, Анатолий Карлович, и вживайтесь в буржуазный быт. Вы ведь, если мне не изменяет память, даже собирались эмигрировать?

— Было дело.

— А теперь? Не думаете об этом?

— Теперь?.. Не знаю. Честно вам скажу, Андрей Ильич, не знаю. Все может быть. Я, знаете, будто проснулся сейчас. Все как-то внове. Все как в первый раз.

Журковский не лицемерил. Он действительно смотрел на мир свежим взглядом, проблемы, мучившие его прежде, даже не казались сейчас ничтожными — они просто ушли, исчезли, забылись, их место заняли новые — большие, интересные. Настоящие.

— Поверьте, Андрей Ильич, — продолжал Журковский, — мне стало интересно жить. Я уж думал, в моем возрасте жизнь, по сути, кончена. Думал, дотяну потихоньку в Институте на преподавательской работе, а там…