Россия и Европа. Т.2

Еще бестактнее, что Погодин не чувствовал ни малейшей ответ­ственности за свой «наполеоновский» сценарий, который вполне мог привести, по его собственному признанию, к «борьбе не на жи­вот, а насмерть» с Европой, к борьбе, которая ставила под вопрос само существование империи. Не могжё он в конце концов не по­нимать, что лишь смерть Николая и позорный мир предотвратили самое худшее, то, чего отнюдь не скрывали на военном совете Ки­селев и Горчаков. Ведь именно поэтому условия мира, которые принесли столько горьких переживаний его последователям, кажут­ся ему даже «выгодными для нас».

По сравнению с таким цинизмом желание еще раз повернуть нож в ране бывшего соперника кажется всего лишь невинным ребя­чеством. Конечно же, Тютчеву наверняка было до крайности непри­ятно, что Погодин связывал будущее своей Славянской идеи имен­но с ненавистной Федору Ивановичу Францией, выступавшей га­рантом безопасности еще более ненавистного ему Ватикана. Погодин, однако, деликатностью не страдал. «Ключ к положению дел, — писал он, — находится в руках Бонапарта... Видно, таков был его первоначальный план... заключить союз с Россией».¹⁶³ И чтобы совсем уж не осталось сомнений в том, что он, Погодин, думает о та­ком союзе, добавлял в письме от 8 мая 1856-го: «Турцию должны разделить Франция и Россия, потому что они сильнее прочих госу­дарств и могут удержать свою добычу».¹⁶⁴

Конечно же, «оракул» опять ошибался. И грубо. После Париж­ского мира 1856 года Европа была уже совсем нета, что до него. Ро­ли переменились. На «первое место среди царств вселенной» опять претендовала Франция. Наполеон III Бонапарт, вообразивший себя вождем новой континентальной сверхдержавы, был теперь так же высокомерен, как за три года до этого Николай. И сам даже Пого­дин не решался возразить против его первенства: «Первое лицо в Европе [теперь] — это Бонапарт. Он умен, смел и счастлив, в этом надо согласиться».¹⁶⁵ А только что с позором свергнутая со сверх­державного Олимпа Россия, напротив, вступала теперь в фантом-

Там же, с. 344.

Там же, с. 349.

ную фазу своего наполеоновского комплекса и главной её заботой отныне станет, как и положено в этой фазе, реванш.

Во всяком случае раздел Турции, не говоря уже о Славянском Союзе, больше ей не светил. Добиться бы хоть отмены условий по­зорного мира. В особенности того из них, что запрещало ей дер­жать на Черном море военный флот. На этом реванше Россия от­ныне и сосредоточится. До такой степени, что проворонит угрозу со стороны Германии, которую как раз тогда и воссоединял «же­лезом и кровью» Бисмарк. И даже по неизреченной глупости Гор­чакова поможет коварному канцлеру. Не зря же, как говорит био­граф Тютчева К. Пигарев, Федор Иванович «отдавал себе отчет „в невероятной пустоте Горчакова" так же, как и в его „непомер­ном тщеславии"».¹⁶⁶ То-то М.Н. Катков назвал горчаковский МИД «иностранным министерством русских дел»¹⁶⁷ и даже сплетничал, будто Горчаков «давал Бисмарку читать им самим еще не просмо­тренные донесения русского посла в Берлине».¹⁶⁸ Так или иначе, однако, очередной проект московского «оракула» оказался опять построен на песке.

Глава шестая Рождение

наполеоновского комплекса |Э 6

пункта» Заключая разговор о пер­вичной наступательной фазе наполео­новского комплекса в России, интереснее, однако, поговорить не столько об ошЛбках Погодина или Тютчева, классиков, если можно так выразиться, последнего консенсуса николаевской эпохи, сколь­зко о том, что уцелело от этого консенсуса во всех бурных реформах и революциях, потрясавших постниколаевскую Россию на протяже­нии полутора столетий. О том, короче, что дожило до наших дней. По иронии судьбы в этом уцелевшем ядре старого консенсуса на­считал я тоже, как и в первоначальных европейских условиях мира, отвергнутых Николаем, четыре пункта.

«Литературное наследство», M., 1935, т. 19-21, сс. 200, 203.

Там же, с. 203.

Там же, с. 207.