Россия и русские в мировой истории.

2. Прусская территория будет управляться как ряд таких административных единиц, которые от времени до времени будут создаваться соответствующими командующими зонами.

3. Такие отдельные административные единицы будут называться штатами (ландер, ланды)…>.

Тем не менее, как говорит протокол заседания Координационного комитета, <утверждение закона было задержано советским представителем>. Благодаря позиции советской делегации вопрос этот не продвинулся и в Политическом директорате и был передан в Контрольный совет. К этому времени Британия приступила к односторонним мерам по переименованию и реорганизации подконтрольных ей территорий. <Военная администрация в Германии Британской зоны контроля> издала указ, в котором, ввиду того что центральное правительство и администрация Прусского государства (ланд Пройссен) фактически перестали существовать и поскольку имеется намерение в будущем реорганизовать администрацию прусских территорий, расположенных в Британской зоне оккупации… приказывается следующее:

419 АВП РФ. Ф. 0431 (Ш), оп. 3, док. 19, п. 4, л. 100, 103, 110.

328

1. Не предрешая любой последующей реорганизации, провинции Прусского государства или его части, расположенные в британской зоне… и поименованные в первой части приложенного… списка, настоящим упраздняются как таковые и в настоящее время получают статут федеральных земель (ландер) и будут носить названия, изложенные во второй части указанного списка…>.

Проект был также отклонен на Контрольном совете, где британский маршал Дуглас представлял односторонние действия британской стороны как <чисто административную меру>, на что советский маршал Соколовский указал, что речь идет о <крупнейшем государственном вопросе, не записанном в решениях Берлинской конференции, который подлежит рассмотрению четырьмя державами>, с чем согласился и американский генерал Макнарни. Соколовский также указал, что британцы переводят прусские провинции в ланды, но исторически в Германии ланды означают полунезависимые государства, что предрешает будущее федеративное устройство Германии, а вопрос этот еще не решен правительствами оккупирующих держав>420. Переданный на рассмотрение Совета министров иностранных дел, этот вопрос так и потонул вместе со всем комплексом германской проблемы, которой было суждено стать стержнем раскола Европы. Приведенные попытки Британии стереть историческое лицо Германии и почти мистическое желание раздробления немцев, пронесенное через XX век со времен <нового курса> принца Эдуарда и карты Г. Лабушера, а также цитированный* выше британский документ <Безопасность Британской империи> демонстрируют Realpolitik без идеологических клише XX века и извечное стремление Британии воспрепятствовать преобладающему влиянию какой-либо европейской державы. Эти действия и документы даже не содержат попытки прикрыть собственные интересы рассуждениями о правах человека и демократии.

Через несколько месяцев после фултонской речи Черчилля, накануне 3-го сессии СМИД прозвучала другая речь – Государственного секретаря США Джеймса Бирнса в Штутгарте. Она была, как это принято со времен Вудро Вильсона, закодирована общедемократическими фразами куда больше, чем выступление герцога Мальборо, но отнюдь не в меньшей степени задавала вполне реальную политическую и геополитическую программу. В либеральную доктрину не вписывалось накладывание ограничений на <демократическую Германию>, ее надо было связать и растворить, а немцев перевоспитать. В значительной мере этой цели послужили панъевропейские и интеграционные процессы и механизмы, инициированные параллельно с НАТО. США уже не надо было <притягивать>. Они заявили о том, что не уйдут из Европы и делают ставку на Гер-

420 АВП РФ. Там же, л. 120-132, 137.

329

манию. США сами подготовили почву для своего лидерства в новой политике и в новой идеологии – атлантической.

Буквально за три месяца до этой речи, во время 2-й сессии СМИД в Париже в мае 1946 года, Дж. Бирнс всячески делал вид, что еще возможно продолжение союзнического сотрудничества. Когда Молотов и Вышинский выразили удивление, что Черчилль выбрал именно США для выступления со своей речью, <которая была не чем иным, как призывом к новой войне>, Бирнс поспешил отмежеваться, сказав, что Черчилль выступал не как член британского правительства, а под свою ответственность и что <ни Бирнс, ни Трумэн не видели речи Черчилля заранее>421. Молотов тут же упрекнул Бирнса, что <в мире нет уголка, куда бы США не обратили своих взоров>, что США <всюду организуют свои базы: в Исландии, Греции, Турции, Китае, Индонезии, что свидетельствует о настоящей экспансии и выражает стремление определенных американских кругов к империалистической политике>. Бирнс и тут выразил изумление, сказав, что <впервые слышит о наличии баз США>. Однако, возвращая <любезность> уже в духе холодной войны, Бирнс адресовал Молотову такое же обвинение: <Нет ни одного района в мире, в котором СССР не предъявлял бы своих претензий>. Советских баз, однако, он назвать не смог.

Подкупая немцев обещанием экономического восстановления и процветания, на фоне чего СССР с его настойчивыми требованиями выполнить решения по репарациям выглядел кровожадным монстром, США и особенно Великобритания имели определенную концепцию будущего Германии как несамостоятельного и непреемственного ко всей немецкой истории государства, о чем свидетельствует Боннский договор между США и созданной ими же ФРГ, который даже вопреки одному из его положений не пересмотрен после объединения Германии, снятия четырехсторонней ответственности и обретения Германией полного суверенитета. В отличие от фултонской речи Черчилля речь Бирнса –г это программа, в которой, хотя и в косвенной форме, были представлены практически все параметры и направления политики в Европе и места в ней Германии, по которым был запланирован отход от союзнических обязательств и отношений и саботаж Потсдамских соглашений. Принципиальная установка гласила, что <мы живем в едином мире, от которого мы не можем изолироваться>. США объявили ошибкой свое устранение от Европы после Версаля, которую <мы никогда не совершим> более:

<Мы намерены интересоваться делами Европы и всего мира. Мы помогли в Организации Объединенных Наций, и мы намерены поддерживать Организацию Объединенных Наций всей мощью и ресурсами, которыми мы располагаем>. В политике в отношении Германии

421 АВП РФ. Ф. 0431 (II), on. 2, док. 22, п. 5, л. 30.

330

был сделан выбор в пользу пряника, который должен был приглушить горечь утраты самостоятельности. В качестве приманки излагался целый спектр тезисов. Во-первых, необходимость пересмотра слишком <низкого уровня производства, определенного Союзной контрольной комиссией>, не соответствовавшего якобы слишком высокому объему репараций, и самих репараций в сторону снижения, для того чтобы германский народ имел <уровень жизни, приближающийся к среднеевропейскому>.

Во-вторых, были даны толкования договоренностей в Берлине:

<мудрые решения> Потсдамской конференции о децентрализации политической структуры <не были предназначены для того, чтобы мешать движению в сторону центрального правительства с полномочиями, необходимыми для того, чтобы решать вопросы в общенациональном масштабе>, ибо <имелось намерение помешать учреждению сильного центрального правительства, господствовавшего бы над германским народом, вместо правительства, которое откликалось бы на его демократические желания>. Все это не могло не иметь огромного воздействия на немцев, как и тот факт, что программная речь была озвучена не перед союзными структурами, а по германскому радио и адресовалась самим немцам. Окончание речи и вовсе явилось непреодолимым соблазном для немцев: <Американский народ желает возвратить германскому народу управление Германией… американский народ хочет помочь германскому народу найти путь возврата к почетному миру среди свободных и свободолюбивых стран мира>. <Имперские> британцы с их деклараций об <упразднении Прусского государства> померкли, и инициатива полностью перешла к Вашингтону, который, также не собираясь допустить возрождения самостоятельной Германии как фактора европейской политики, взял курс не на подавление немцев, а на их перевоспитание в духе безнационального либерализма. Одновременно США показали, что делают ставку на реваншизм немцев, который наряду с полной деморализацией и пацифизмом был также естествен в стране, потерпевшей крупнейшую национальную катастрофу и поплатившейся за свои необузданные амбиции и причиненные другим народам бедствия очередной утратой не только захваченного, но и прежнего многовекового достояния.

Силезия, которая в течение четырех веков входила в состав Габсбургской монархии и частично с XVIII века являлась частью Пруссии, которую, признавая ее изначально славянский характер, не хотел отдавать даже классик интернационализма Ф. Энгельс, была полностью передана Польше. Вечно ненавидящая Россию Польша получила этот дар, оплаченный русской кровью, исключительно из рук СССР, наградившего самого своего ненадежного союзника за все его прошлые и будущие антирусские козни. В речи Бирнса был сделан намек на то, что линия Одер-Нейсе как бы не является частью

331

решений Берлинской конференции и подлежала дальнейшему урегулированию, что прямо вытекало из слов: <В отношении Силезии и других восточных районов Германии передача их Россией Польше для целей управления состоялась до Потсдамской встречи>. США придерживаются <линии Керзона>, но <размер территорий, передаваемых Польше, должен был быть определен при окончательном урегулировании, причем не только западных, но и восточных границ Польши>, что подвергало сомнению статус Западной Украины. Заявление открыло целую эпоху во внешнеполитической идеологии будущей ФРГ (пресловутый <реваншизм>), заложником которой она являлась вплоть до <новой восточной политики> В. Брандта, освободившей ее от зависимости от США422.

Перед Польшей и Чехословакией возникал некоторый мираж – быть в орбите чуждой России, да еще в коммунистической форме, имея Силезию, или стремиться выйти из этой орбиты ради надежды на изменение восточных границ. Примечательно, что вскоре, в ноябре 1946 года, министр иностранных дел Польши Ржимовский и президент Чехословакии Ян Масарик весьма беспокоились о судьбе территорий, якобы <неокончательно определенных Потсдамской встречей>. В нотах на имя Молотова они всячески просили содействовать подтверждению их новообретенных с помощью исключительно Красной армии западных границ: поляк говорил, что <Польша в течение веков была объектом германской агрессии и экспансии на Восток, которая привела на протяжении веков к присоединению и германизации обширных польских территорий>. Чех не менее патетично взывал к советскому руководству и говорил о <столетней борьбе Богемии против германской агрессии>423.

Поворот в международных отношениях перешел в стадию открытого противоборства, стержнем его становился раскол Европы и Германии с превращением ее зон в инструмент политики. В советском внешнеполитическом ведомстве поняли, что план мирового господства США не может быть реализован, если он не будет базироваться на Европе, которая не может быть оставлена в тылу США. <Поэтому Германия стоит в центре военно-политических планов США, но здесь единственной, главной и серьезной помехой для США является СССР>, – говорилось в одном из наиболее точных и глубоких аналитических документов МИД по речи Бирнса, подписанном С. Кавтарадзе424. Речь Бирнса была адресована СССР, причем не как носителю коммунизма, а как единственной силе, которая со своим геополитическим ареалом объективно противостояла США в их планах.

422 АВП РФ. Ф. 0431 (II), on. 2, док. 48, п. 11, л. 61-63, 66-67, 70-72.

423 АВП РФ. Там же, л. 80, 83.

424 АВП РФ. Там же, л. 73-74.

332

Холодная война: старая Realpolitik и новая идеология

Интерпретация холодной войны до сих пор испытывает на себе огромное влияние идеологии. Любое изменение политического климата немедленно сказывалось на расстановке акцентов. Кэролайн Кеннеди-Пайп в новейшем обобщенном обзоре эволюции этой темы в литературе по международным отношениям признает, что <ограниченный доступ к архивам извратил толкование холодной войны и увел историков в разные стороны – от преимущественного антисоветизма до антиамериканизма или даже до проанглийской интерпретации>425, в которой холодная война может быть понята не как установка на создание американской гегемонии, а как бережное выращивание и воспитание Америки британцами в новых острых реальностях нового миропорядка после Второй мировой войны>426, что можно признать отчасти справедливым в германском вопросе.

Сразу после войны на Западе доминировала <антисоветская> школа, затем вьетнамский синдром окрасил интерпретацию американской политики и в этом вопросе, сместив акцент на обвинение в американском гегемонизме. Хотя постсоветская общественная мысль после перестройки охотно обрушилась на советскую <сталинскую> тоталитарную внешнюю политику, западные исследования идеологических мотиваций и потребности тоталитарного общества в воинственной внешнеполитической идеологии отмечают сильное ее воздействие на принятие реальных решений в оёновном в хрущевские времена – прежде всего в проблематике <третьего мира> и цели <парализовать> Запад427. Ряд авторов, несмотря на новые свидетельства об участии Сталина в корейской войне или о планах ввода войск в Чехословакию, тем не менее пришли к выводу о гораздо большей <хрупкости> СССР и его техническом отставании, о его куда менее угрожающей военной направленности, чем это оценивалось ранее. Также <растворилась идея о монолитном блоке Варшавского договора, стремящемся к экспансии>, вторжение в Чехословакию расценивается скорее как <нервная реакция державы на угрозу утраты контроля>428 в Восточной Европе, признанной зоне ответственности. Если тема когда-нибудь превратится из идеологической и политиче-

425 Deighton A. The impossible Peace: Britain, the division of Germany and the origins of the Cold War. Oxford, 1990.

International Affairs, vol. 76, N 4, oct. 2000.

427 Kennedy-Pipe К. Russia and the World. London, 1998; Gleason A. Totalitarianism: The inner History of the Cold War. L., 1995.

428 Kramer М. New Sources on the 1968 Soviet Invasion of Czechoslovakia. Cold War International History Project. Bulletin 2. Wash. DC. W. Wilson International Center for Scholars. Fall 1992; Evangelista М. Unarmed Forces:

the Transnational Movement to end the Cold War. Ithaca-N.Y., 1999; KennedyPipe K. Op. cit.

333

ской в историческую, она претерпит, несомненно, очередное переосмысление.

Однако рискнем вообще опрокинуть постановку вопроса о холодной войне как об анахронизме. Во-первых, рассмотрим, какая парадигма мышления побуждает расценивать этот период как нечто ужасное и искать виноватых и что, собственно говоря, было ужасным. Международные отношения после Второй мировой войны вплоть до сегодняшней эры демократии отличаются от прошлого двумя основными параметрами. На поверхности – полная утрата сдержанности, третьесословная и плебейская грубость, в чем современные американские президенты вполне соперничают с большевиками. Президент, воспитанный не на Моцарте, а на вестерне, и генсек, воспитанный на <Шурике>, одинаково далеки от этики дуэли международных отношений времен князя Меттерниха и князя Горчакова, и вместо показывают <кузькину мать> и стиль Рэмбо. В прошлом даже в периоды острейших кризисов отношения выдерживались на достойном уровне, ноты об объявлении войны начинались со слова <соблаговолите>, посланники злейших соперников вальсировали на царских балах, хотя и в прошлом веке шхуна <Вигзен> выгружала в Черном море британское оружие для черкесов, как сегодня натовское оружие идет в Чечню, флоты держав осуществляли блокаду нейтральных вод, а правительства вмешивались в дела на далеких континентах. Ни корейская война, ни нападение США на Кубу, ни ввод советских войск в Венгрию и Чехословакию не явили ничего нового и ранее неслыханного в международных отношениях.

Новое и действительно неслыханное – это идеологизация внешнеполитических интересов и теологизация собственного исторического проекта, отождествление его с некими общечеловеческими идеалами, которые позволяют выставлять даже преемственные интересы как борьбу за некие вселенские моральные принципы, а соперника – врагом света. Все это коренится в соперничестве двух универсалистских проектов – либерального и коммунистического, в равной мере создавших в XX веке новую парадигму внешнеполитической идеологии – вильсонианскую и ленинскую. Новое также и в чаяниях <демоса>, слепо уверенного в своей мнимой <кратии>, хотя за спиной <охлоса> (толпы) судьбами мира вершит всесильная олигархия. Социальная психология являет собой результат философии прогресса, продвинутой в XX веке обеими концепциями единой идеальной модели. Человечество, забывшее о мире с Богом и о своей греховности, как никогда ожидает безоблачного горизонтального мира между людьми и государствами и, с изумлением не находя этого, жаждет <жертвы отпущения>, чтобы снять с себя ответственность за грехи мира.

Поскольку в качестве цели внешней политики и международной дипломатии уже давно выставляются не национальные интересы,

334

а <счастие человечества>, <вечный мир>, <демократия>, соперник становится врагом человечества и тем самым <козлом отпущения>. Но в своей сущности проблемы и противоречия реальных международных отношений периода холодной войны только повторяли геополитические константы и историко-культурные тяготения прошлого. Но конфликт интересов, ранее управляемый не только рациональным взвешиванием, но подлинными моральными принципами, прежде всего признанием права на такие же интересы, сейчас рассматривается в манихейской дихотомии борьбы светлого и черного начал.

Поняв, что СССР – это геополитический гигант, похожий на них самих со всеми присущими такому феномену свойствами, США приняли стратегию всемерного сдерживания, нацелив прежде всего все свои усилия на создание плацдарма в Азии, для чего нельзя было допустить полного перехода Корейского полуострова под стратегический контроль коммунистического Китая, а также на превращение Западной Европы в свой форпост и опору. Собственно говоря, геополитические очертания <зоны безопасности> американского Grossraum сформировались еще в начале века. Уже тогда, как только ощущалась угроза балансу сил, немедленно принимались меры – интервенция на Дальнем Востоке и бдительная забота о судьбе Транссибирской магистрали. Однако если даже после Первой мировой войны США в целом не видели серьезного противовеса, то в ноябре 1950 года документ ЦРУ <Возможное долгосрочное развитие советского блока и позиция силы Запада> начинался с тезиса: <Мы полагаем необходимым констатировать с самого начала, что на вопрос <на нашей ли стороне время> нельзя дать однозначного ответа>429.

Начавшийся первый этап ставшей одиозной холодной войны характеризуется большей честностью, чем период Атлантической хартии, когда общественности предлагались вселенские демократические постулаты и солидарность против общего врага, а за кулисами не переставали считать СССР главным соперником и противником и готовили противоположные модели отношений и роли третьих стран при том или ином исходе <нацистско-большевистской войны>. В 50-е годы внутренние профессиональные оценки перспектив конфронтации и их неприкрытый геополитический прагматизм меньше контрастировали с официальной внешней политикой, которая открыто ожесточилась. Как и в официальной доктрине, так и во всех оценочных выводах утверждается тезис о том, что мир находится на пороге войны. Сборник избранных аналитических разработок, рассекреченных в 1990-е годы, опубликованный ограниченным тиражом,

429 CIA Cold War Records. Selected Estimates on the Soviet Union. 1950– 1959. History Staff Center for the Study of Intelligence. Central Intelligence Agency. Wash., D.C., 1993, p. 157.

335

рассылаемым по списку, все же опять демонстрирует, что конфиден– / циальные разработки не витийствовали о коммунистическом мессиа-( низме как причине обострения, а оценивали СССР исключительно как геополитическую и военную величину, отмечая лишь роль коммунистической идеологии для оправдания потенциальной экспансии, а также возможности <тоталитарного государства> перевести весь экономический и социальный потенциал на нужды войны.

В документе <Возможности и намерения Советов>, датированном 15 ноября 1950 г., цели СССР сведены к семи основополагающим:

a) сохранить контроль Кремля над народами Советского Союза;

b) укрепить экономические и военные позиции и оборонять территорию Советского Союза;

c) консолидировать контроль над европейскими и азиатскими сателлитами;

d) обезопасить стратегические подступы к Советскому Союзу и предотвратить создание в Европе и Азии сил, способных угрожать советским позициям;

e) устранить влияние США в Европе и Азии;

f) установить советское доминирование над Европой и Азией;

g) ослабить и разложить несоветский мир в целом, особенно подорвать позиции и влияние США430.

Далее документ исходит из самой высокой степени вероятности, что для достижения целей в пунктах СССР в принципе готов и ищет удобный момент пойти на всеобщую войну. Усиленное строительство Североатлантического союза и задача скорейшими темпами повысить мобилизационную готовность Запада к войне, пока <значительно уступающую советской>, несмотря на то что <экономический и военный потенциал Запада в целом значительно превышал советский>, приходятся на самое начало 1950-х годов, так как, по оценкам ЦРУ, пик неблагоприятного сочетания факторов для <позиции силы> Запада приходился как раз на 1950-1951 годы. Как известно, силовые и разведывательные ведомства во всех странах всегда заостряют угрозы. Что же думали о них американские аналитики?

Если в советской историографии периода после Второй мировой войны доминировал классовый подход, то в современной публицистике сформировалось клише, что именно необузданные амбиции сталинского СССР, не удовлетворенного <захватом> лишь Восточной, а не всей Европы, были главной причиной холодной войны. Казалось, что такое суждение полностью подкреплено реалиями. Действительно, неоспоримы поддержка и финансирование коммунистических и рабочих партий в Западной Европе и никогда не отменявшаяся в теории идея неизбежной мировой революции, которая

430 Ibid., p. 169.

336

должна была в итоге привести к своеобразному <концу истории> и глобализации на основе коммунистического эгалитаризма. Все это прямо вытекало из марксистско-ленинской теории и исторического материализма. Определение в советской доктрине <главного содержания эпохи> как <перехода от капитализма к социализму>, а также безусловный мессианизм роли СССР в этом историческом процессе придают такой интерпретации ореол почти неоспоримости.

Однако наличие явно наступательной исторической идеологии и мессианских пропагандистских мотиваций внешней политики еще не позволяет экстраполировать этот импульс на реальные международные отношения. Такое моделирование явно страдает недостатком материальных подтверждений. Разумеется, СССР охотно поддерживал любые социальные процессы, дестабилизирующие <капиталистические страны> и осложняющие создание общественного консенсуса для следования европейских да и любых других стран в американском фарватере. Однако таковая политика свойственна всем государствам. Таких подтверждений явно недостаточно, чтобы доказать наличие планов или даже намерений завоевания, тем более что такие цели означали бы полномасштабную войну с Соединенными Штатами с их атомной бомбой и провозглашенной <решимостью остаться навсегда в Европе>.

Любопытную оценку 25 лет холодной войны дал 3. Бжезинский в одной из своих веховых статей в <Форин Афферз> в 1972 году. Именно к тому времени это имя, извлеченное на политический свет Д. Рокфеллером, одним из главных идейных и финансовых спонсоров Совета по внешним сношениям, уже обрело авторитет и стало регулярно появляться в этом издании с программными разработками. Автор разделил исследуемые им 25 лет на периоды, давая в каждом оценку устремлений и сравнительных возможностей соперников. Ни в один из периодов Бжезинский не приписывает Советскому Союзу завоевательных целей, наоборот, фанатично утверждает, что СССР в течение всего времени едва справлялся со своим наследием. Бжезинский полагает, что на начальном послевоенном периоде 1945-1947 годов еще была значительная неопределенность как в американских политических кругах, так и в советском руководстве в отношении нового курса, и указывает, что СССР был преимущественно занят и озабочен закреплением на обретенных в результате войны позициях. Можно привести беседу Бирнса с Молотовым осенью 1945 года, которая подтверждает такое ощущение. Бирнс сделал Молотову некоторое предложение, которое, как очевидно из событий, не имело дальнейшего продолжения. Упомянув <высказанные генералиссимусом Сталиным опасения>, как бы Германия не <использовала Польшу как плацдарм для нападения на Советский Союз> и <как бы Соединенные Штаты не замкнулись в своей скорлупе>, Бирнс осторожно пообещал <рекомендовать Трумэну перего-

22 – 2528

337

ворить с лидерами конгресса о возможном договоре между США и СССР>, хотя <американский народ, как правило, не заключает ??? говоры с другими странами>. Цель такого договора заключалась бы в том, чтобы держать Германию разоруженной в течение 20-25 лет> и <устранить угрозу повторного вооружения Германии>. В ответ Молотов благоразумно изрек лишь дипломатическое: <Интересно>431. <Антигерманское> предложение было опять повторено Бирнсом в беседе с Молотовым в ответ на <антияпонское предложение> Молотова.

Можно дискутировать о намерениях сторон, осуждать неспособность привести амбиции в соответствие с возможностями и приводить примеры, как Сталин хотел добиться большего в Проливах, а США нарушали все договоренности в Японии, но нельзя не согласиться с оценкой Бжезинского, что в результате войны американские обретения значительно превышали советские, а контроль США над целыми регионами мира и возможности по его структуризации в систему имели несравненные глобальные параметры. <Хотя Советский Союз вышел из войны с повсеместно возросшим престижем, обрел значительное расположение к себе даже в Соединенных Штатах вкупе с максимально послушными и влиятельными коммунистическими партиями, игравшими ключевые роли в таких странах, как Франция и Италия, советские позиции в мире все еще значительно уступали Соединенным Штатам. Западное полушарие прочно находилось в американских руках; Африка и Ближний Восток были под политическим контролем американских союзников (при том что американские экономические владения расширялись особенно быстро на Ближнем Востоке); южноазиатская дуга все еще была частью Британской империи, одновременно Иран уже с 1946 года искал американской поддержки против Советского Союза; националистический Китай (гоминьдановский. – Н.Н.) стремился к консолидации своей власти; наконец, Япония была зоной исключительно американской оккупации>432.

Это блестящее подтверждение идеологом и стратегом американского глобализма выводов, сделанных советским внешнеполитическим ведомством. Внутренний анализ характеризует общие тенденции политики США в мире и закрепление их позиций <через военные или экономические сферы по геополитическим кругам вокруг Евразии: по малому – Саудовская Аравия, Иран, Африка и по большому – Южная Америка, Тихий океан, Япония>433. В этой оценке схвачена именно структурность глобального продвижения

431 АВП РФ. Ф. 0431 (1), on. 1, док. 18, п. 4, л. 25-26. ""Brzezinski Zb. How the Cold War Was Played. Foreign Affairs. October, 1972, p. 182-183.

433 АВП РФ. Ф. 0431 (II), on. 2, док. 48, п. 11, л. 73-74.

338

США. То, что названо большим и малым кругами экспансии, Бжезинский, проявивший и позднее в наши дни склонность к картографическим пасьянсам, именует похоже – <дугой>. Оправдались предсказания В. Семенова-Тян-Шанского относительно неизбежного возрастания роли <средиземных> морей – Средиземного и Японского, а также Карибского вместе с Мексиканским заливом; он предупредил, что <в недалеком будущем испытанную европейцами кольцеобразную систему владения… попытаются осуществить по отношению к Мексиканскому и Китайскому морям – американцы и японцы>434, что и происходило в виде японских попыток завладеть Кореей, экспансии США в Карибском бассейне и окончательного превращения Тихоокеанского бассейна в зону американского контроля.

Отсутствие намерений, тем более конкретных планов <завоевания Западной Европы>, доказывает тот простой факт, что СССР, имевший на пике войны около 11,3 млн. солдат, провел масштабную демобилизацию, которая была вызвана экономической необходимостью, военными разрушениями и колоссальными потерями людской силы: к 1947 году Советский Союз имел лишь 2,8 млн. человек под ружьем, хотя в силу определенных причин этот факт скрывал. Бжезинский предлагает считать, что <конфронтация между США и СССР выкристаллизовалась в течение следующей фазы – 1947– 1952 годов, чему немало способствовало формирование консенсуса в пользу конфронтационного курса как в американских правящих кругах, так и советском руководстве>, которое <после введения сталинского террора нуждалось в атмосфере "осажденного лагеря">. Однако, по оценке Бжезинского, Советскому Союзу опять было отнюдь не до дальнейшей экспансии, ибо сам <осажденный лагерь> внутри испытал ряд сотрясений – Чехословакия, Берлин, отход Югославии. В этот период отмечается быстрое наращивание советских вооруженных сил, способных компенсировать наличие атомной бомбы, впрочем в 1951 году у СССР уже появился собственный небольшой арсенал, приблизительно равный всего лишь / американского. Хотя в этот период СССР демонстрирует решительность и жесткость в ответ на вызовы, <эффективность его вооруженных сил ограничивалась лишь охраной советского политического доминирования в Восточной Европе – зоне, которая даже и не оспаривалась Западом активно>.

Советская стратегия также отнюдь не была нацелена на экспансию, а период в целом оказался на пользу Соединенным Штатам, так как была начата реализация давно лелеемых целей: организация

434 Семенов-Тян-Шанский В.П. О могущественном территориальном владении применительно к России. Очерк по политической географии (доложен Отделению физической географии в 1912 году). СПб., 1915, с. 13-14.

22*

339

экономического развития Западной Европы в определенном направлении и оформление новой политической коалиции – НАТО, начало ускоренного вооружения в США и противодействие Советскому Союзу на трех направлениях – Берлин, Корея и Югославия, которая, благодаря Тито, принесла выигрыш англосаксам в их стратегии не пустить СССР на Балканы.

Не лишено оснований предположение, что корейская война, возможно, была тщательно продуманным шагом Сталина для того, чтобы сформировать и закрепить на будущее устойчивое американокитайское противостояние, тем более что переход Кореи под полный контроль какой-либо державы (в прошлом веке Китая или Японии, после 1945 г. Китая либо США) противоречил постоянным интересам России. <Недоверие Сталина к Китаю, – пишет Бжезинский, – хорошо подтверждено документально, к тому же доминирующим стремлением США до корейской войны был поиск некоторого взаимопонимания с новыми правителями континентального Китая. В любом случае Сталин должен был весьма положительно отнестись к возможности стимулировать лобовое столкновение между Америкой и Китаем, и не без оснований. Последующие 20 лет американокитайской вражды были чистым выигрышем для Советского Союза>.

Анализируя следующий этап холодной войны, Бжезинский и вовсе может удивить своим откровенным указанием на то, что <именно США после прихода к власти республиканской администрации в 1952 году, первые и никем не спровоцированные, явно формулируют новую более жесткую политику – отход от стратегии <сдерживания> (containment) и объявление наступательной <политики освобождения>, нацеленной на <отбрасывание> (roll back) Советского Союза от его новообретенных восточноевропейских сателлитов>. Это уже явный передел ялтинско-потсдамского мира. Что касается СССР, то он имел основания с беспокойством отнестись к такому изменению американского тона. Это было, без сомнения, усугублено серией внутренних кризисов, а также, как пишет Бжезинский, <заметным ослаблением способности эффективно осуществлять контроль над Восточной Европой – зоной, на которую теперь была открыто нацелена новая американская политика>.

Добавим, что в этот же период США не только в косвенной форме, но уже открыто поставили под сомнение ялтинско-потсдамский порядок в Азии, предъявив ультиматум Японии в ходе переговоров с СССР в 1956 году, что в случае подписания Японией мирного договора с СССР, в котором Япония согласится признать Южный Сахалин и Курильские острова частью территории СССР, США навечно сохранят в своем владении острова Рюкю. В Памятной записке Государственного департамента объявлялось, что США <рассматривают так называемое Ялтинское соглашение просто как изложение общих целей тогдашними главами участвующих держав, а не как

340

окончательное решение этих держав или какой-либо юридический результат в вопросе о передаче территорий>. Далее была изложена полная ревизия позиции США не только в Ялте, но и в Потсдамской декларации, и директиве генерала Макартура: по мнению США, <острова Эторофу и Кунасири (вместе с островами Хабомаи и Сикотан, которые являются частью Хоккайдо) всегда являлись частью собственно Японии и … должны быть признаны как находящиеся под японским суверенитетом>435.

В этот же период США начинают обретать стратегическую способность нанести существенный ущерб Советскому Союзу, которая вместе с усилившимся крестоносным импульсом Вашингтона подтверждала наступательный характер американской политики. Так же, как и огромный рост вооружений с военными расходами на сумму в 30 млрд. долларов и увеличивавшийся разрыв в ВНП. Тем не менее, как признает Бжезинский, <именно США в этот период становятся чрезвычайно чувствительны к своей безопасности: даже незначительная ядерная способность СССР создавала внутри страны (США) ощущение уязвимости со стороны советского ядерного нападения>. Что же СССР? Сочетание внутренних и международных трудностей побудило советскую сторону инициировать ряд шагов, направленных на разрядку в отношениях Восток-Запад. Еще до смерти Сталина СССР дал понять, что готов рассмотреть возможность единой, нейтрализованной Германии. Однако такая Германия была не нужна США с самого начала, и именно США, но не СССР в первые послевоенные годы опасались исхода <свободных общегерманских выборов> в силу очевидного доминирования пацифистских и нейтралистских настроений. Еще более значительной была готовность заключить мирный договор с Австрией, в результате чего СССР вскоре вывел оттуда свои войска. Было восстановлено некое взаимопонимание с Югославией, а <дух Женевы>, последовавший за встречей в 1955 году, имел следствием совместное объявление СССР и США о сокращении вооруженных сил.

Бжезинский же отмечает, что наступательная идеология США не была сопровождена реальным наступлением, и сожалеет, что на этом этапе США не стали добиваться успеха в ревизии европейского порядка, санкционированного не только Сталиным, но также Рузвельтом и Черчиллем. По его суждению, только пассивность США по отношению к кризису в Восточной Европе и вводу войск в Венгрию в 1956 году, а также очевидные разногласия западных союзников по Суэцкому кризису придали советскому руководству уверенность и заложили новое продолжение противостояния вместо победы Запада, который упустил возможность добиться полного

435 Тихвинский СЛ. Россия-Япония. Обречены на добрососедство. Воспоминания дипломата и заметки историка. М., 1996, с. 104-107.

341

краха советского контроля над Восточной Европой и не использовал для этого ни уязвимость СССР в этом контроле, ни его заинтересованность в ослаблении напряженности. В результате в новом периоде 1958-1963 годов, названном весьма справедливо <преждевременным советским глобализмом>, уже СССР начал более провоцирующую политику. Если между 1953 и 1957 годами СССР преувеличивал свою мощь, чтобы США воздерживались от наступления, то начиная с 1957 года советские лидеры стали раздувать свою мощь для подкрепления собственной наступательноеT436.

Ведущий политолог американского Совета по внешним сношениям, знаменитый своим максимально обнаженным нигилизмом к СССР и России, отмечает самый <наступательный> период советской политики не в сталинские времена, а в хрущевские, что наносит удар по искусственной схеме А. Янова, который втискивает факты в прокрустово ложе своей теории, что все периоды <реформы> означали отказ от <имперской политики экспаснсии>, а все периоды <антиреформы>, куда в Новейшее время отнесен прежде всего Сталин, сопровождались экспансией и завоеваниями.

Тем не менее именно во времена Хрущева идеологическая песнь Мао <Ветер с Востока побеждает ветер с Запада> стала вдохновляющим мотивом хрущевского глобализма – доктрины мировых отношений и соединения усилий внешней политики стран социализма во главе с СССР, коммунистического и рабочего движения западных стран и национально-освободительного движения в так называемом третьем мире. Холодная война, которая была исключительно делом советско-американских отношений, вернее, ее идеологическим фоном в первое десятилетие после войны, переносится на весь мир. Резко возрастают вовлеченность СССР в разных конфликтах и его помощь антиимпериалистическим силам: Ближний Восток, Конго, Северная Африка, Индонезия, Наконец, Хрущев дерзает войти в святая святых и вотчину доктрины Монро – Западное полушарие и начинает помогать Кубе. В 1961 году Хрущев произносит речь о <национально-освободительной борьбе>, которую Бжезинский остроумно сравнил по ее звучанию для США с тем впечатлением, что должна была произвести на СССР доктрина <освобождения>, провозглашенная А. Даллесом всего лишь около десятилетия до этого. Стороны обменялись посланиями. После инцидента в бухте Кочинос Куба стала для США таким же источником позора в глазах мировой общественности, каким была Венгрия для СССР. Расправа над П. Лумумбой и использование механизма вооруженных санкций ООН повернуло против США мнение немалого числа так называемых развивающихся стран, которые ежегодно пополняли ряды ООН, голосования в которой уже не демонстрировали полную поддержку США.

<"Brzezinski Zb. How the Cold War was Played… p. 190-191.

342

Итак, после войны именно США начали наступательную стратегию для передела ялтинско-потсдамского мира. Что же происходит в области идеологии?

<Левое> и <правое> в общественном сознании холодной войны: западная революция и советская контрреволюция

Сегодня и политики, и обществоведы как на Западе, так и в России широко пропагандируют окончание холодной войны как главный <позитивный> итог <демократической> перестройки международных отношений, ставшей возможной после краха <тоталитарного монстра> – СССР. Холодная война определялась либеральной доктриной как <борьба демократии и тоталитаризма>, проявляющаяся в военном противостоянии, навязанном <свободному миру> <агрессивным вооруженным до зубов коммунизмом>. Публицистика столпов западной политологии часто повторяет эти штампы в более или менее богатом контексте.

Определение холодной войны, как и ее причин, имело зеркальный аналог в советской внешнеполитической идеологии и пропагандистском арсенале лишь с обратным знаком: современные международные отношения – это <классовая борьба мирового империализма и коммунизма>, проявляющаяся (исключительно благодаря миролюбию социализма) прежде всего в сфере идеологии, но также в борьбе <агрессивного блока НАТО> с <оплотом мира и социализма> – Советским Союзом. Так трактовали <главное противоречие нашей эпохи> будущие идеологи <демократической перестройки международных отношений>, в то время маститые пропагандисты советской внешней политики и космополитической доктрины обострения идеологической борьбы как формы классового противоборства мирового социализма и капитализма437. Их <кузены> в полном согласии с той трактовкой противостояния провозгласили после победы <либерализма> над коммунизмом <конец истории> (Ф. Фукуяма).

Не следует оспаривать, что коммунистическая доктрина СССР безусловно окрасила холодную войну и придала ей специфические черты. Но очевидно и то, что холодная война обязательно состоялась бы в иной форме, даже если в 1945 году на месте коммунистического СССР возродилась и восстановила бы свою историческую и национально-религиозную ипостась Российская империя, ибо мнимым <борцам против большевизма> были весьма по душе главные первоначальные задачи русской революции. Довести эти задачи до логи-

437 Арбатов Г.А. Идеологическая борьба в современных международных отношениях. М-, 1970.

343

ческого конца, закрепить их навечно, не допустить восстановления преемственности русской истории – вот главный смысл западной политики в отношении СССР в XX веке.

Сведение противостояния Запада и геополитического феномена СССР – России исключительно к демагогии о борьбе коммунизма и демократии было нужным для того, чтобы потом обосновать правомерность замены итогов Второй мировой войны, которую СССР выиграл, на итоги холодной войны, которую СССР проиграл, причем проиграл в роли носителя коммунистической идеи. Идея и носитель были повержены с афишируемым треском. Но ликование либерализма странно не соответствовало абсолютной безвредности идеи коммунизма для Запада в силу ее уже полной непривлекательности в конце XX века. Триумф связан с тем, что под видом коммунизма, казалось, удалось еще раз похоронить в зародыше потенциальную возможность исторического возрождения России. Ибо Великую Отечественную войну СССР выиграл в своей ипостаси Великой РОССИИ.

Без осознания этого важнейшего феномена нашей многострадальной истории XX века невозможно понять суть мировых и международных процессов и судьбу послевоенного СССР. Этого не смогли понять и не хотят до сих пор понять ни советские прекраснодушные либералы (не прекраснодушные это понимают и всячески стремятся подвергнуть сомнению память о войне), ни ортодоксальная часть советских коммунистов, ни, как это ни парадоксально, кипящая ненавистью к ним та часть русской внешней и <внутренней> эмиграции, которая тщится морально и исторически оправдать РОА, НТС и иже с ними. Новый раунд этих попыток повторяется сейчас.

Даже беглый взгляд на сложные мотивации тех эмигрантов, чье решение в меньшей степени было определено обстоятельствами личных перипетий судьбы (казаки и некоторые другие), связавших себя с власовцами, показывает: размежевание за некоторыми исключениями прошло по линии <либералы и почвенники>. По свидетельству светлой памяти Н.И. Толстого, очевидца этого процесса в эмигрантской среде Белграда, <либералов-пораженцев> было 15-20%. Именно они в разной форме затем оказались соучастниками и войны холодной, вольно или невольно став на сторону <мировой закулисы>. Из этой среды питался НТС, который объединил поначалу пламенных патриотов России. Но их деятельность после мая 1945-го стала исторически абсурдной. В это время прозорливые уже понимали подоплеку мировых процессов и чувствовали, что после воины все заграничные русские структуры с политическими целями, невольно и неизбежно оказавшиеся под колпаком западных спецслужб, как бы искренни ни были их члены, не только не способствуют <освобождению> России, но, став инструментом могущественных, отнюдь не русских, сил, лишь помогут обрушить ее с трудом выживший каркас.

344

Не дерзая судить всю власовскую <армию>, в которой оказались не только банальные предатели, но несчастные, морально сломленные люди со сложнейшей судьбой, отметим, что поклонники и адвокаты из русских за рубежом генерала А. Власова, подобно Ленину в 1914 году, желали поражения собственному правительству и победы оккупантам. Смехотворны рассуждения о временности союза с Гитлером и последующей гипотетической борьбе <армии> Власова без промышленного обеспечения уже против Гитлера и его колоссальной военной машины, для слома которой потребовались десятки миллионов жизней и четыре года невиданного духовного и физического напряжения. Исторически не оправдываемы попытки развязать войну гражданскую во время войны Отечественной, в которой на своей земле против чужеземцев народ во все времена сражается только за Отечество, какие бы символы ни были на знаменах438. Однако во внешней пропаганде холодной войны центральным стал тезис, что не русский народ, а лишь <большевики> и подневольные сражались против родственного фашизма за мировое господство – война между равными тоталитарными монстрами, чему служит и проникшая в посткоммунистическую Россию пропаганда НТС. В такой интерпретации <ярость благородная> обессмыслена, а война перестает быть опорным пунктом национального сознания, ибо у русских в XX веке вместо национальной истории остается лишь погоня за ложными идеалами. Однако сами стратеги западной политики хладнокровно оценили, что война стала Отечественной, востребовала национально-государственный инстинкт русского народа и национальную солидарность, разрушенные классовым интернационализмом, очистила от скверны братоубийства и воссоединила в душах людей, а значит, потенциально и в государственном будущем разорванную, казалось навеки, нить русской и советской истории.

Российское наследие было препарировано и инкорпорировано в советскую государственную доктрину, уже сильно отличавшуюся от замыслов пламенных революционеров. Многие работы основоположников были заперты за толстыми стенами ИМЭЛа. III Интернационал в итоге оказался в гостинице <Центральная> под домашним арестом, в КПСС наметилось негласное противоборство нацио-

438 Протоиерей Александр Киселев в книге <Облик генерала ?.?. Власова> поражает отсутствием оправдания Власова – только <ненависть> к обманувшему <режиму>. На обоснования Власовым измены разочарованием в <большевистской власти>, которая <не оправдала те чаяния, которые с ней связывали>, с благоговением ссылается Е. Вагин в глумливой статье о 50-летии победы (<Вече>, Мюнхен, 1995, № 55). Оба автора, похоже, не осознают, что А. Власов развенчивает сам себя как <русского патриота>, раз он имел чаяния в антихристианских и антирусских идеях революции. Лишь генерал Краснов с его казачьей армией вызывают скорбное сострадание – для них гражданская война не кончалась.

345

нально-державной и космополитической линий, за которым пристально следили спецслужбы США, а также диссиденты-западники. Красноречивым свидетельством бдительного и весьма профессионально организованного отслеживания ростков русской мысли и духа и малейших колебаний партийной идеологии служит <аналитическая сводка> о состоянии современного русского самосознания и о так называемой <русской новой правой> А. Янова439.

Как бы ни были малы и объективно ограничены эти колебания в рамках господствовавшей идеологии, одна лишь возможность выживания не то что ростков – семян русского самосознания потенциально угрожала обоим универсалистским проектам XX века –"* коммунистическому и либеральному глобальным сверхобществам. О чем бы ни витийствовали прежние и нынешние адвокаты НТС, суждения и деятельность титанов западноевропейской политики, Черчилля, де Голля, других, вся западная стратегия и, наконец, обширная зарубежная литература по международным отношениям свидетельствуют: после мая 1945 года Советский Союз в западном мире рассматривался как <опасная>, а сочувствующими силами мира как <обнадеживающая> геополитическая предпосылка к потенциальному самовосстановлению России.

Для обоснования принципиально новой концепции отношений с СССР Запад нуждался в замене идеологических клише времен войны. В качестве идейной парадигмы <главного содержания эпохи> стала борьба свободного мира и демократии против угрозы коммунизма. При этом воинствующе антикоммунистический Запад полностью взял на вооружение выгодную ему большевистскую нигилистическую интерпретацию событий: Россия и русская история <упразднены> безвозвратно в 1917 году, а СССР является не продолжением тысячелетнего государства, а соединением совершенно независимых и самостоятельных наций. Это определение, как будто согласованное в неких высших мировых сферах, с одинаковой неизменностью применяется до сих пор как в отечественной (сначала марксистской> потом либеральной), так и западной политической доктрине с той разницей, что в первой соединение объявлено благом <под сиянием пролетарской революции>, а во второй – насильственным игом <под железным обручем тоталитаризма>.

Очевидно, что два определения тождественны, отличаясь лишь мнением о факте, и в равной степени давали возможность в нужный момент подвергнуть сомнению единство страны, ибо ей оТказано в историческом прошлом. Борьба против насильственной! <соединения> всегда правомерна, а разочарование в благодати про" летарской революции сразу позволяет усомниться в целесообраз-?

<См. Янов АЛ. Русская идея и 2000 год. Нью-Йорк, 1988; Нева, 1992, №№ 9-12.

346

ности единства. В пропаганде холодную войну объявили силовым и идеологическим барьером потенциальной экспансии мощного государства с мессианской идеологией. В той известной мере, в какой это действительно имело место и относилось к установлению опеки над Восточной Европой и навязыванию ей коммунистической идеологии, ее можно было бы считать естественной и традиционной политикой мировых держав. Но на деле его стратегия заключалась не в <терпеливом, длительном и бдительном сдерживании> (по Дж. Кеннану, автору официальной доктрины США), но в отрицании целиком историко-геополитического феномена СССР как преемника России.

Резолюция конгресса США от 17 июля 1959 г. постановила отмечать ежегодно <неделю порабощенных наций> и стала законом P.L.86-90, обязавшим президентов из года в год подтверждать цель США освободить жертвы <империалистической политики коммунистической России, приведшей с помощью прямой и косвенной агрессии, начиная с 1918 года, к созданию огромной империи, представляющей прямую угрозу безопасности Соединенных Штатов и всех народов мира>440. <Находящимися под советским господством> были названы все народы союзных республик, <Казакия> и <ИдельУрал>, кроме русского. Это неопровержимо демонстрирует главный аспект холодной войны, не понятый ни либеральной частью русской эмиграции, ни ортодоксальными коммунистами: борьба не с коммунизмом, а борьба с <русским империализмом>, причем на самой территории исторического государства Российского, которая никогда до революции не подвергалась сомнению самыми жесткими соперниками России на мировой арене.

Малоизвестная книга Льва Е. Добрянского, профессора Джорджтаунского университета и председателя <комитета по проведению недели порабощенных наций>, разработчика концепции, реализованной на государственном уровне, проясняет смысл <крестового похода против коммунизма>. Добрянский интерпретирует Октябрьскую революцию как <сокрушающее восстание всех нерусских народов России> и призывает вновь разрушить <русский колониальный гнет над тюрьмой народов>. Он (не без оснований) видит мало общего между взглядами и философией Маркса и конечным продуктом марксизма-ленинизма на российской почве и предлагает применять к СССР оценки из <Тайной дипломатической истории>, в которой Маркс призывал вернуть Россию к Московии в положении Столбовского мира. Полагая величайшей ошибкой Запада избрание такой внешнеполитической идеологии, которая позволила <русскому колониализму и империализму> с Ивана III прикрываться жупелом

440 Congressional Record. Vol. 105. Proceedings and debates of the 86th Congress. P. 9. June 18 1959 to June 30 1959. Washington, Gov. Pr. Off. 1959, P. 11398-11399.

347

коммунизма, Добрянский и другие авторы доказывают, что компас <русского медведя>, его <полярная звезда> неизменно указывает на захваты и порабощения нерусских народов441.

Этот документ, хотя и вызвал негодование Н.Хрущева, обрушившегося на Р. Никсона в ходе его визита в Москву, тем не менее был скрыт от советской общественности и даже не стал разрешенной мишенью для обстрела советской историографией, как и внушительный пласт подобной американской политической литературы. Так, вплоть до перестройки важнейший аспект противостояния остался за официальным кадром борьбы как на мировой арене, так и внутри СССР. Обе стороны предпочли сделать официальным знаменем борьбу коммунизма и либерализма. Ответить на вызов, не реабилитировав русскую историю, было невозможно.. Для американской стороны обнажать цель расчленения СССР, основателя ООН, с которым США имели дипломатические отношения, было не только неплодотворным, но и вопиюще противоречило международному праву. Начиная с Кеннеди, ежегодные декларации цитировали резолюцию Конгресса сокращенно, опуская пункты с упоминанием советского господства. Неудивительно, что враждебность к геополитическому феномену СССР на протяжении всей советской истории возрастала, когда планы раздробления России <ради победы коммунизма во всемирном масштабе> в духе III Интернационала отступали, и ослабевала, когда те же планы, только уже ради <победы либерализма>, возвращались. Максимальное неприятие относится к <державному> периоду.

Характерной является позиция западной интеллигенции – по своим философским устоям левой и даже поклонницей основ марксизма. Она с сочуствием относилась к идее революции и к большевистской России и закрывала глаза на <красный террор>, когда физически уничтожались коренные русские сословия. Певцами русской революции были всемирные литературные и общественные знаменитости, отказавшиеся, как Р. Роллан, Ж.П. Сартр и другие, осудить революционный террор. В 50-е годы западные интеллектуалы отвернулись от СССР и осудили репрессии, но не против носителей национального и религиозного начала, а лишь те, что гильотинировали октябрьских дантонов, когда <революция как Сатурн начала пожирать собственных детей>. Либералы разочаровались в СССР, но не в идее революции.

Послевоенный СССР уже не удовлетворял мировой левый дух как раз потому, что внутренне идеологически уже утратил импульс антихристианского вызова миру, перестал <в нужной мере> быть анти-

441 Dobryansky Lev. Е. The Vulnerable Russians. New York, 1967; См. также Bray W.G. Russian Frontiers: From Moscovy to Chrushchev. New York, 1963.

348

Россией, хотя, конечно же, оставался не-Россией. Вместо источника перманентного бунта против любых исторических и духовно-культурных устоев и традиций, каким был Октябрь 1917-го, Май 1945-го превратил СССР в державу с интересами, вполне определяемыми, несмотря на идеологические искажения, традиционными критериями, и соблюдающую правила игры на мировой арене, а внутри страны создал консервативную, даже ханжескую систему ценностей и жесткую общественную иерархию. Именно <недостаток> левизны Советского Союза, утрата им импульса <ниспровержения> традиций, а значит, самого антихристианского духа революции, близкого общечеловекам всех мастей, привели западноевропейского <прометеевского> индивида в духовное <уныние>.

Индивид, как и в XIX веке, подготовившем революции XX столетия, повергнут в очередную стадию <отчуждения>, которой опять занялась западная философия и социология, конечно же, с марксистскими корнями (Г. Маркузе). А вскормленные ею интеллектуалы проявляют свое полное отчуждение от богоданного мира по-разному: на Западе в 60-е годы происходят две своеобразные революции. Разочарованные <пламенно-левые> – Режи Дебре, Э. Че Гевара, Пол Пот, закончивший Сорбонну, уходят из <декадентского> мира в джунгли делать новые бескомпромиссные революции, поскольку Великая Октябрьская выродилась и провозгласила устами Хрущева бюргерские идеалы: <Догнать и перегнать Америку>. Разочарованные левые <скептики> демонстрируют характерный для всего западного мира всплеск левого нигилизма в общественной жизни, культуре и искусстве. Запад пережил революцию, которую не слишком заметили, но последствия ее ощущаются сегодня не только на уровне культуры. Детища этой революции – левые правительства западноевропейских членов НАТО соучаствуют в Дранг нах Остен под флагом либерального универсализма – то есть мировой либеральной революции.

Студенческий бунт 60-х годов был духовной бескровной революцией против общественной иерархии. При всей внешней иррациональности это была успешная революция асоциального антиэтатизма, успешный разгром <оков> традиционного государственного и гражданского сознания. Если революция 1917-го породила освобожденного гегемона, внушила целым историческим классам сознание особого предназначения и безгреховности, права вершить историей, то пассивная революция 60-х годов породила индивида, освобожденного от сопричастности к борьбе добра и зла, к своему обществу, нации, государству и его институтам самосохранения. Параллели с революциями прошлого очевидны: музыка, литература и театр абсурда – логическое <общечеловеческое> детище предреволюционного русского авангарда, крайне большевистского театра В. Мейерхольда с его открытым лозунгом <эстетического расстрела

349

прошлого>442 и сугубо левого общечеловеческого <эпического театра> Б. Брехта. Явление хиппи – наиболее яркое проявление левого философского нигилизма, <пассивной> революции тотального отчуждения от мира и бытия, демонстративного пренебрежения всеми ценностями и их отрицания – стирания грани между добром и злом, объясняющего последующую популярность на Западе некоторых ветвей индуизма, необуддизма с их максимальным квиетизмом – отстраненностью от реальной жизни человечества и его социума. Наконец, <новые левые> и <новые правые> – формы одной и той же тоски по планетарным утопиям и по <левым> и <правым> – <консервативным>, но обязательно революциям. Неслучайно многие представители европейской <новой правой> находят общий язык с масонами а в России – поклонниками раннего большевизма.

Этому вектору в общественном сознании нелишне уделить внимание, так как он представляет собой современную изощренную борьбу с христианским толкованием истории и вызов традиционным ценностям христианской культуры. Но этот вызов христианству исходит не от привычных на Западе апостасийных родственных явлений в самом христианском сознании – не от либерализма и не от коммунизма. Этот вызов идет со стороны наступающей новоязыческой мистики, развитой на теософском и пантеистическом фундаменте. Западноевропейский интеллектуал с его выработанным предыдущими веками высоким духом и, в отличие от плоского американского мышления, не удовлетворяющийся комфортабельным гедонизмом и нарциссизмом, увлечен пантеистической мистикой, неким спиритуалистическим атеизмом с элементами гнозиса. Гнозис, в отличие от христианского богопознания, имеет целью не спасение, а знание, доступное не всем, а избранным и посвященным. Знание – цель и теософии, в которой не существует этического равенства, а есть избранные и посвященные. Отсюда элитарная философия и политическая теория элит и даже <замкнутого, чистого в расовом отношении сообщества людей, управляемого избранной группой интеллектуалов>, развитая <новыми правыми> на основе концепции К. Лоренца.

Весьма своевремен выход небольшой, но обстоятельной монографии на эту тему, выполненной в Институте стратегических исследований Нижегородского государственного университета443. Р. Кабешев вычленил важнейшие аспекты теории и практики французской <новой правой> и не обошел вниманием антихристианские воззрения ее лидеров – Алена де Бенуа, Роберта Стойкерса и ис-

442 См. Любомудров М.Н. Противостояние. Театр, век XX: традиции – авангард. М., 1991.

443 См. Кабешев Р.В. <Новые правые> на марше: Франция… далее везде? Н. Новгород, 1999.

350

точники их мировоззрения. Автор весьма справедливо отделил суть воззрений от того исторического контекста, в котором политические кружки родились и оформились, а также от тех политических секторов сознания и партий (Национальный фронт Ле Пэна), которые по философским основам относятся к леволиберальному мировоззрению и именуются правыми лишь из-за вызова <мировому порядку>.

Явление <новая правая> выступает как вызов глобализации пошлого корпоративного меркантилизма и против американизации и примитивизации культуры444 под флагом новой формы духовности, нового национализма, рождаемых восстановлением некой <традиции>, связываемой с <консервативной революцией> веймарского интеллектуализма, которая была бунтом против пошлости бюргерства, рожденного либерализмом в Германии. Марксистская и либеральная наука, пользующаяся в последнее время практически одной философией, определила <консервативную революцию> как явление <правое>. Но в евангельском понимании правого и левого оно было по всем философским признакам явлением вообще не христианским или скорее левым, но соперничающим со своими <кузенами>, выросшими из Просвещения. Эгалитарность (в коммунизме – принудительная в материальной сфере, в либерализме – принудительная в ниспровержении иерархии ценностей) была извращением христианского понятия об этическом равенстве перед Богом и отрывом категории свободы от понятий абсолютного добра и зла. Но интеллектуальная элитарность оторвалась от христианского толкования <героя как воплощенного долга> и перешла к вызову христианской этике, фактически возвращаясь к <что дозволено Юпитеру – не дозволено быку>. В историческом итоге это породило не ответственность <за судьбу мира>, а политическую теорию элит – деление на <тварей бессловесных> и <тех, кто право имеет>, которая в обезбоженной и униженной Германии воплотилась в ряде аспектов нацистской теории, независимо от воли интеллектуалов.

<Новая правая> ушла влево гораздо дальше <консервативной революции>, которая была еще явлением, не претендущим в такой степени на универсализм и на вызов христианству. К тому же <новая правая> имеет очевидные и нескрываемые признаки наднациональной организационной структуры некого интеллектуального fraternite, претендующего на управление профанами, в чем не оставляют сомнения и высказывания лидеров, наличие центра – интеллектуального постоянно действующего форума <Группа исследования и изучения европейской цивилизации> (GRECE), объединяющего экономистов, управленцев, историков и философов, и одновремен-

ном. Julien F. Les Etats-Unis contre 1Europe. Limpossible alliance. P., 1987; Etats-Unis: danger (XXV colloque national). P., 1992.

351

ное создание и издание в разных странах клубов и журналов эзотерического содержания с одинаковыми названиями, понятными лишь <посвященным>: <Новая школа>, <Клуб часов>, журнал <Милый Ангел>, <Элементы>. Последнее название, под которым выходят журналы во Франции, Бельгии, Италии и, наконец, в России, где ее издает родственная по духу левая оппозиция (идеологи газеты <Завтра>), но не правые православные русские издания, наводит на мысль о повторении задания алхимического опыта solve coagula (растворяй и сгущай) – расчленяй на элементы и твори, ибо избранная элита вправе творить. Приведенный Р. Кабешевым список членов патронажного комитета журнала <Нувель Эколь> с 1979 по 1987 год красноречиво свидетельствует о некой глобальной сети.

Философская составляющая этого явления есть синкретизм. Меткое наблюдение об исторических предпосылках его расцвета сделано Л.А. Тихомировым: эпоха синкретизма совпадает со временем <духовного утомления>, когда у разных народов <является разочарование в бывшем своем творчестве>. Особенно предрасполагают к синкретизму условия, когда вместе с таким состоянием народов <является внешнее их объединение под одной политической властью или под влиянием других обстоятельств, усиливающих международные отношения>. Тихомиров приводит пример такого состояния мира в период проповеди христианства, когда <более вялые элементы> <погрузились в работу синкретическую> – комбинирование греческой философии с египетской, индуистской, еврейской мистикой и гностицизмом. Но эта эпоха кончилась торжеством христианства. Синкретические учения же прозябали в виде сект и тайных обществ, что продолжалось до тех пор, пока христианское мировоззрение не начало испытывать <припадки утомления и сомнения, теряя веру в свою абсолютную истину>. Воскресение былого синкретизма должно <будет выдвинуть какое-то сильное религиозно-философское движение, конечно, характера ярко антихристианского>, предсказал Л. Тихомиров в начале XX века445.

В философии и антропологии <новой правой> важное место занимают труды Ж. Дюмезиля, Л. Ружьера, прославлявшего язычество в книге <Цельс против христиан>. Как подметил Р. Кабешев, Ален де Бенуа и его сторонники обратили внимание на эту работу, поскольку сами также выдвигали на первый план <мистический характер идеологии и пропагандировали язычество под знаком индоевропейства>. <Песнь мира – языческая, таково послание революции грядущего века>446. Их адепты в России – А. Дугин, П. Тулаев весьма активно <погрузились> в ариософию, тем более что они про-

445 Тихомиров Л.А. Религиозно-философские основы истории. М., 1997, с. 173, 174-175. –Benoist A. de. Les idees endroites. Paris, 1979, p. 199, 34.

352

пагандируют мистическую версию Священного союза с Германией. Еще более откровенен Роберт Стойкерс, объявивший христианство <фактором разделения Европы>. Перечислив войны и антагонизмы между протестанатами и католиками, хорватами и сербами, между протестантской Пруссией и православными славянами, Стойкерс предлагает <преодолеть эту ярмарку захватов, являющуюся катастрофическим завещанием христианства> через возвращение <к истинным источникам Европы, к религиям отдельных местностей>447.

Авторы <новой правой> и ее последователи в современной России, популяризировавшие А. де Бенуа, Р. Стойкерса, Ю. Эволу, объявляют себя продолжателями консервативной революции в Германии. Они произвольно и значительно развивают неопределенные, несистематические <завихрения> пульсирующего интеллекта в трудах О. Шпенглера и К. Шмитта. Сегодняшние эпигоны гораздо более, чем их немецкие предшественники, делают построения на религиозном и этическом нигилизме Ницше, доводят их до системной антихристианской философии. Возникает вопрос о соотношении идеологии германского нацизма и тех корней, которые, как считается, вольно или невольно подготовили ему почву. По мнению ряда идеологов <третьего пути>, верхушка рейха скомпрометировала <третий путь>, так как обратилась к якобы <расистским основаниям Ветхого Завета> и заложенному в нем неравенству людей и наций. Однако христиане не видят в Ветхом Завете этих оснований, поскольку ключом к его интерпретации является Евангелие.

Для эзотериков и мистиков Третьего рейха и посвященных в тайны Ahnenerbe (Наследие предков), столь вдохновляющих европейских <новых правых>, ключом к прочтению всякого духовного наследия является эзотерическое <Знание>, доступное лишь <посвященным> в отличие от <черни>, которая может быть очеловечена лишь с помощью призванной <элиты>. <Меритократия, опирающаяся на отбор лучших, без оглядки на тот или иной класс стала бы наивысшей и прекраснейшей формой социальной справедливости>, – приводит Р. Кабешев впечатляющие сентенции <новых правых>, дошедших в крайних построениях до провозглашения на страницах <Нувель Эколь> <биополитики, нацеленной на производство истинной аристократии <сверхлюдей>, когда <политически планируемая искусственная селекция должна прийти на смену неэффективному естественному отбору>448.

Интеллектуальные и философские процессы в Западной Европе необходимо рассматривать на фоне такого эпохального события,

447 Steukers R. Discours et reponses. Bruxelles: Resistance et Intervention. 1990. Цит. по Р. Кабешев, с. 53.

448 Там же, с. 46.

23 – 2528

353

как Второй Ватиканский собор, проходивший в 1962-1965 годах, на котором Ватикан при папе Иоанне XXIII, воспитаннике кардинала Рамполла, и Павле VI капитулировал перед идейным багажом Просвещения.

Духовная революция левого толка затронула святая святых латинской истории – Римскую католическую церковь, которая на Втором Ватиканском соборе фактически раскололась. Группа прелатов (Биллот, Браун, и др.) во главе с кардиналом М. Лефевром открыто выступили против антихристианской сути либерализма и затем публично анализировали документы Собора с позиций классического христианского толкования категорий личности, свободы, природы власти и государства и Священного Писания.

С ними отошла часть паствы в ряде католических стран (больше всего во Франции, к которой примкнуло на удивление много молодежи, в Австрии, в Англии), объединившаяся вокруг группы священников, которые продолжают совершать традиционную мессу, а не по <обновленческому> чину. Закат Европы как идеи Священной Римской империи перешел в завершающую стадию.

Это событие не может считаться случайным, но оно окружено стеной безмолвия со стороны историков и философов позитивистского направления. Конечно, оно осталось незамеченным вообще в СССР. Однако и православная общественность совершенно безразлична к такому явлению в Римской церкви, что вызывает в памяти замечание К. Леонтьева об отсутствии в старой России всякого сочувствия и к папе Пию IX, и к кардиналу Ледоховскому и полнейшем равнодушии к судьбе гонимого европейскими либералами католичества – <церкви все-таки великой и апостольской, несмотря на все догматические оттенки, отделяющие ее от нас>449.

Трудно судить о том, насколько оценила это событие РПЦ. Во всяком случае в учебном пособии для духовных семинарий Московской духовной академии Второму Ватиканскому собору уделено около пяти страниц, посвященных в основном литургическим нововведениям. Реформа католического богослужения названа главной причиной вскользь упомянутого раскола в католической церкви и позиции кардинала Лефевра, <оттолкнувшегося от католицизма после Второго Ватиканского собора… в связи с тенденциями к литургическому обновлению, которые он и его последователи восприняли как разрыве полуторатысячелетней традицией западного латинского богослужения>. Авторы пособия оценили нововведения в католическую мессу <как разрыв с длительной устоявшейся богослужебной традицией, как обновленчество или модернизм, имеющий лишь вид возвращения к традиции>, добавив, что это напоминает <явления нашей церковной жизни, когда некоторыми <богословами> или <практиками> под

449 Леонтьев К.Н. Цветущая сложность. Избранные статьи. М., 1992, с.157.

354

видом возвращения к определенному периоду церковной истории отбрасывается большая часть наследия церковного>450.

Хотя кардинал Лефевр опубликовал содержание расхождений451, в пособии не упомянуты ни фундаментальная дискуссия об отступлении Ватикана от христианского толкования общественных категорий, от основополагающих энциклик понтификов прошлого, ни глубокая и последовательная критика антихристианских основ философии либерализма и идейного багажа Просвещения, ни обличение связи этой философии с масонской идеологией и целями, которые и стали причиной выступления кардинала Лефевра против решений Собора. Трудно сказать, чем продиктовано такое умолчание: тем, что в глазах части Русской православной церкви, претерпевшей муки и гонения от богоборческого коммунизма, либерализм как общественная философия представляется меньшим злом, или тем, что солидарность с латинскими фундаменталистами в оценке сути либерализма немедленно бы вызвала лавину обвинений в <мракобесии>. Можно предположить, что РПЦ сочла нецелесообразным в какой-либо форме вмешиваться в дела Ватикана, так как на Втором Ватиканском соборе православная церковь впервые была именована <церковью сестрой>.

Однако для вселенской истории это событие более значимо, чем две мировые войны. Личность престарелого прелата кардинала Марселя Лефевра впечатляет цельностью, глубиной и сходством его интерпретации и анализа масонского происхождения либерализма, его антихристианских философских корней и политических целей с той оценкой, что дана русскими православными философами и мыслителями еще в прошлом веке, а в наше время в более политизированной форме звучала из уст блаженной памяти митрополита С.-Петербургского и Ладожского Иоанна.

Это сравнение само естественно возникает при чтении книги кардинала Лефевра, в которой он проводит сравнительный анализ христианских категорий на основе Священного Писания и цитат из Гуго Греция, Руссо, видных масонов прошлых веков и толкований Второго Ватиканского собора, а также борца с ними папы Льва XIII. Он продолжил и социальное учение церкви, дав толкование, что демократия и либерализм не тождественны и демократия может основываться не только на либеральной, но и на христианской основе. Все это лишний раз заставляет задуматься о трагедии разделения христианства, его старинных и сегодняшних закулисных дирижерах. Сегодня, когда дехристианизация

450 Огицкий Д.П., священник Максим Козлов. Православие и западное христианство. Учебное пособие для духовных семинарий и училищ. МДА. М., 1999, с. 110-111.

45) My Lefebvre. Us Iont decouronne. Du Liberalisme a 1apostasie. La tragedie conciliaire. Paris, 1987.

23-

355

мира охватила человечество, силы, способные противопоставить ему конструктивную основу, разобщены, а диалог с традиционными католиками как с церковью не менее, если не более труден, чем с откровенно апостасийной частью, так как лефевристы связывают свою способность противостоять силам зла именно с католической церковью и не приемлют каких-либо компромиссов со <схизматиками> – зеркальное отражение положения в православии.

На деле произошел колоссальный философский сдвиг всего совокупного западного сознания влево, причем по многим параметрам, определяющим устои жизни, левее, чем тот мировоззренческий рубеж, на котором задержалось на краю обрыва в тот момент не официальное, а реальное общественное и культурно-бытовое сознание в СССР, оздоровленное духом мая 1945 года.

Сама советско-партийная идеология представляла в то время весьма своеобразную, порой курьезную эклектическую смесь выхолощенных марксистских постулатов и традиционных ценностей, выросших на православно-христианской основе, но без Бога, примером чего могут служить так называемый <моральный кодекс строителя коммунизма>, списанный с христианских заповедей, предписание строгости нравов в учебных заведениях. Его парадоксальность в атеистической идеологии очевидна, так как для неверящего в бессмертие души и не ищущего спасения альтруизм ничем не оправдан, а куда более логична проповедь индивидуализма и гедонизма.

Эта тема, как и социология советского общества и философский анализ эволюции его сознания, еще ждет исследования. Коммунистическая идеология послевоенного СССР утрачивала наступательный импульс. Лишь времена Н. Хрущева отмечены новым всплеском ортодоксально-марксистских универсалистских мотиваций внутренней и внешней политики, рецидивами атеистической пропаганды и гонений на верующих, революционным пафосом борьбы с пережитками, близкого <шестидесятникам> и диссидентству. Эти события являются мировоззренческим фоном, на котором быстро развиваются политические учения второй половины XX века и закладываются соответствующие идейные основы глобализма в международных отношениях. В области религиозного сознания это проявилось в продвижении экуменизма. Хрущев вступил в контакт с Ватиканом через своего зятя А. Аджубея, что было скрыто от советской общественности, одной рукой устроил погром церкви и всплеск <антирелигиозной> пропаганды, а другой принудил Русскую православную церковь вступить в экуменический Всемирный совет церквей.

На поверхности происходило внешнее поправение коммунистических партий Западной Европы – отпадение в <ревизионизм>, коим именован отказ следовать экономическому и политическому максимализму КПСС. Но одновременно эти <отряды мирового коммунистического и рабочего движения>, отрекаясь от диктатуры пролета-

356

риата, отнюдь не отрекались от идеи всемирной безнациональной федерации, которая лишь видоизменялась. Порвав связь с Москвой, делавшей их отдельно существовавшим идеологическим отрядом в либеральном обществе, левые партии и движения влились в это общество и его леволиберальный проект, сообщив новое ускорение <западноевропейской интеграции>. При этом интеграция левых резко усилила универсалистские претензии и идеологические мотивации <европейского процесса>, который унаследовал вместе с <передовым отрядом> воинственность коммунистического глобализма и ленинско-троцкистскую веру в будущие <соединенные штаты> уже не Европы, но мира. ЕЭС выходит из рамок задачи экономической оптимизации, как и из собственно западноевропейских параметров, и проявляет неудержимую страсть к расширению, неся идею единого мира, единых мировоззренческих стандартов глобального сверхобщества, приближая момент для деятельности Совета Европы.

На уровне строительства наднациональных структур это толчок к развитию всех универсалистских механизмов и введения одномерных критериев. В ООН были приняты всевозможные Международные пакты по правам человека452, которые даже по названию были скопированы с названий лож и кружков времен французской революции (кордельеры именовали себя <обществом прав человека и гражданина>). Огромный всплеск активности всевозможных международных неправительственных организаций (МНПО) характеризует международную жизнь. Причем этот тип объединений, естественно возникший в областях профессиональной деятельности или по конкретным вопросам, обретает импульс к самоорганизации и обобщению своей деятельности, к созданию структурных международных механизмов, призванных осознанно стремиться к повышению своей роли и влияния4" в <открытом обществе>, в котором не государства, а индивиды становятся субъектами международного права.

Примечательно, что особую активность на этой сугубо мондиалистской стадии развития МНПО играл внук Ф.Рузвельта – Кэртис Рузвельт. К.Рузвельт активно выступал на крупных конгрессах МНПО и прилагал немалые усилия с тем, чтобы деятельность МНПО через их объединения была интегрирована с деятельностью других типов универсальных организаций – ООН. В этот период всемерно активизировался так называемый Союз международных ассоциаций (СМА), созданный еще в 1910 году тремя деятелями мондиалистского

452 См. Международные пакты о правах человека. Резолюция 2200 A(XXI). Резолюции и решения, принятые Генеральной Ассамблеей на 21-й сессии. Генеральная Ассамблея. Официальные отчеты. 21 сессия. Дополнение № 53. Нью-Йорк, 1966.

453 См. Коваленко И.И. Международные неправительственные организации. М., 1976.

357

толка Анри Лафонтеном, Полем Отлетом и Сириллом Ван Овербергом, а его генеральным секретарем в течение 20 лет был Дж.П. Спикерт. На юбилейной сессии СМА выступал уже не только К. Рузвельт, но Генеральный секретарь ООН У Тан, отметивший, что в деятельности подобных организаций приходится преодолевать <проблемы разницы цивилизаций и структур>, а эта <инициатива объединения явилась продуктом определенного либерального и индивидуалистического порядка>454.

Обобщение деятельности МНПО и придание ему некоего идеологического импульса в русле общего течения – многосторонней дипломатии – в этот период вполне соответствовало другим эшелонам международных отношений, деятельности Бильдербергского клуба и Трехсторонней комиссии.

454 The Open Society of the Future. Report of a Seminar to Reflect on the Network of International Associations. Document № 19. Union of International Associations. Bruxelles, 1973, p. 6.