Россия в концлагере

Мнѣ захотѣлось встать и погладить эту финскую винтовку. Я понимаю: очень плохая иллюстрація для патріотизма. Я не думаю, чтобы я былъ патріотомъ хуже всякаго другого русскаго — плохимъ былъ патріотомъ: плохими патріотами были всѣ мы — хвастаться намъ нечѣмъ. И мнѣ тутъ хвастаться нечѣмъ. Но вотъ: при всей моей подсознательной, фрейдовской тягѣ ко всякому оружію, меня отъ всякаго совѣтскаго оружіи пробирала дрожь отвращенія и страха и ненависти. Совѣтское оружіе — это, въ основномъ, орудіе разстрѣла. А самое страшное въ нашей жизни заключается въ томъ, что совѣтская винтовка — одновременно и русская винтовка. Эту вещь я понялъ только на финской пограничной заставѣ. Раньше я ея не понималъ. Для меня, какъ и для Юры, Бориса, Авдѣева, Акульшина, Батюшкова и такъ далѣе по алфавиту, совѣтская винтовка — была только совѣтской винтовкой. О ея русскомъ происхожденіи — тамъ не было и рѣчи. Сейчасъ, когда эта эта винтовка не грозить головѣ моего сына, я этакъ могу разсуждать, такъ сказать, "объективно". Когда эта винтовка, совѣтская-ли, русская-ли, будетъ направлена въ голову моего сына, моего брата — то ни о какомъ тамъ патріотизмѣ и территоріяхъ я разговаривать не буду. И Акульшинъ не будетъ... И ни о какомъ "объективизмѣ" не будетъ и рѣчи. Но лично я, находясь въ почти полной безопасности отъ совѣтской винтовки, удравъ отъ всѣхъ прелестей соціалистическаго строительства, уже начинаю ловить себя на подленькой мысли: я-то удралъ, а ежели тамъ еще милліонъ людей будетъ разстрѣляно, что-жъ, можно будетъ по этому поводу написать негодующую статью и посовѣтовать товарищу Сталину согласиться съ моими безспорными доводами о вредѣ диктатуры, объ утопичности соціализма, объ угашеніи духа и о прочихъ подходящихъ вещахъ. И, написавъ статью, мирно и съ чувствомъ исполненнаго моральнаго и патріотическаго долга пойти въ кафэ, выпить чашку кофе со сливками, закурить за двѣ марки сигару и "объективно" философствовать о той дѣвочкѣ, которая пыталась изсохшимъ своимъ тѣльцемъ растаять кастрюлю замороженныхъ помоевъ, о тѣхъ четырехъ тысячахъ ни въ чемъ неповинныхъ русскихъ ребятъ, которые догниваютъ страшные дни свои въ "трудовой" колоніи Водораздѣльскаго отдѣленія ББК ОГПУ, и о многомъ другомъ, что я видалъ "своима очима". Господа Бога молю своего, чтобы хоть эта ужъ чаша меня миновала...

Никогда въ своей жизни — а жизнь у меня была путаная — не переживалъ я такой страшной ночи, какъ эта первая ночь подъ гостепріимной и дружественной крышей финской пограничной заставы. Дошло до великаго соблазна: взять парабеллюмъ маленькаго пограничника и ликвидировать всѣ вопросы "на корню". Вотъ это дружественное человѣчье отношеніе къ намъ, двумъ рванымъ, голоднымъ, опухшимъ и, конечно, подозрительнымъ иностранцамъ, — оно для меня было, какъ пощечина.

Почему же здѣсь, въ Финляндіи, такая дружественность, да еще ко мнѣ, къ представителю народа, когда-то "угнетавшаго" Финляндію? Почему же тамъ, на моей родинѣ, безъ которой мнѣ все равно никотораго житья нѣтъ и не можетъ быть, такой безвылазный, жестокій, кровавый кабакъ? Какъ это все вышло? Какъ это я — Иванъ Лукьяновичъ Солоневичъ, ростъ выше-средній, глаза обыкновенные, носъ картошкой, вѣсъ семь пудовъ, особыхъ примѣтъ не имѣется, — какъ это я, мужчина и все прочее, могъ допустить весь этотъ кабакъ? Почему это я — не такъ, чтобы трусъ, и не такъ, чтобы совсѣмъ дуракъ — на практикѣ оказался и трусомъ, и дуракомъ?

Надъ стойкой съ винтовками мирно висѣлъ парабеллюмъ. Мнѣ было такъ мучительно и этотъ парабеллюмъ такъ меня тянулъ, что мнѣ стало жутко — что это, съ ума я схожу? Юра мирно похрапывалъ. Но Юра за весь этотъ кабакъ не отвѣтчикъ. И мой сынъ, Юра, могъ бы, имѣлъ право меня спросить: "Такъ какъ же ты все это допустилъ?"

Но Юра не спрашивалъ. Я всталъ, чтобы уйти отъ парабеллюма, и вышелъ во дворъ. Это было нѣсколько неудобно. Конечно, мы были арестованными и, конечно, не надо было ставить нашихъ хозяевъ въ непріятную необходимость сказать мнѣ: "ужъ вы, пожалуйста, не разгуливайте". Въ сѣнцахъ спалъ песъ и сразу на меня окрысился. Маленькій пограничникъ сонно вскочилъ, попридержалъ пса, посмотрѣлъ на меня сочувственнымъ взглядомъ — я думаю, видъ у меня былъ совсѣмъ сумасшедшій — и снова улегся спать. Я сѣлъ на пригоркѣ надъ озеромъ и неистово курилъ всю ночь. Блѣдная сѣверная заря поднялась надъ тайгой. Съ того мѣста, на которомъ я сидѣлъ, еще видны были лѣса русской земли, въ которыхъ гибли десятки тысячъ русскихъ — невольныхъ насельниковъ Бѣломорско-Балтійскаго комбината и прочихъ въ этомъ же родѣ.

Было уже совсѣмъ свѣтло. Изъ какого-то обхода вернулся патруль, посмотрѣлъ на меня, ничего не сказалъ и прошелъ въ домъ. Черезъ полчаса вышелъ начальникъ заставы, оглядѣлъ меня сочувственнымъ взглядомъ, вздохнулъ и пошелъ мыться къ колодцу. Потомъ появился и Юра; онъ подошелъ ко мнѣ и осмотрѣлъ меня критически:

— Какъ-то не вѣрится, что все это уже сзади. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, драпнули?

И потомъ, замѣтивъ мой кислый видъ, утѣшительно добавилъ: