Российский колокол №7-8 2016

Узбек-таджик идет передо мной, изредка оглядываясь, я совсем страх потеряла, он повторяет – мыться, и я иду за ним как зомби. Обходим дом, узбек-таджик впереди, изредка оглядываясь, мыться, я так давно здесь не была.

Раньше здесь было свободное пространство, трава, кусты садово-декоративных растений, несколько одичавших яблонь, если напрячься, я вижу снесённый лет двадцать пять назад барак – одноэтажный деревянный с пахнущим едой, длинным, во всю длину дома, тёмным коридором и по обеим сторонам – двери в тёмные комнаты с одной кухней. Дом с палисадником, с золотыми шарами в нём, эти золотые шары потом вылезали на месте снесённого дома много лет, я хорошо помню их разваливающиеся по осени тяжёлые от дождей, тронутые тлением у стебля, но всё ещё сияющие шары, я здесь давно не была и не знала, что вместо травы и кустарников, одичавших яблонь и нескольких кустов смородины здесь стоит огромный, облитый тонированным серым стеклом, этажей, наверное, пятнадцать, бизнес-центр; узбек-таджик идёт, временами оборачиваясь, маня рукой и бросая короткие взгляды по сторонам, он идет вдоль дома, вспоминаю: когда я была маленькой, мы часто играли здесь, когда за домом был барак с палисадниками и потом, когда барак снесли и стала трава и кусты, я за ним. Он спускается на пять ступеней вниз, там – мы играли под козырьками, они расположены зеркально подъездам – входы в подвальные помещения, там опорожнялись мусоропроводы, мусоропроводы заколотили, когда я последний год, давно уже, жила здесь и теперь в подвале, наверное, и живёт этот таджик-узбек, он оглядывается и смотрит на меня снизу. Я стою в нерешительности – мне не хочется спускаться.

– Мыться хочешь, – повторяет он.

– Хочу, – говорю я и спускаюсь в темноту подвала.

Он без слов суёт мне в руки мятую застиранную форму, она пахнет хозяйственным мылом – зелёные брюки и куртку с надписью белым «Северо-восточный округ», я хватаюсь за одежду, как за спасательный круг. Обмылки в пластмассовой мыльнице. Я встала под душ, вода горячая, почти невозможно терпеть, кажется, запах въелся в кожу, я намылила трусы и лифчик и мылась ими как мочалкой, докрасна расцарапывая кожу, пока она не начала гореть, как ошпаренная. Век бы стояла под душем. Я вылезла из-за шторки, не вытираясь – нечем – одежду я сразу отстирала и развесила на больших горячих трубах, идущих коленом в подвале, на мокрое тело надела отжатое и всё ещё горячее мокрое бельё, запрыгала на одной ноге, цепляясь тугой мокрой ногой за внутренность брюк, и меня схватили, больно вонзая ногти в плечо, показалось, что содрала кожу, горит, шарю по запылённому цементному полу – мои туфли, туфли, туфли, туфли – как голос бога в моей голове – успела надеть. Я не хотела оборачиваться, тогда женский голос, прокуренный и пропитой, молодой под этим голос, заорал:

– Потаскуха, ты что здесь делаешь! Пошла вон!

Я попыталась вывернуться – может мне удастся вскользнуть из сильной руки, – опять он кого-то нашёл, он – это узбек-таджик, догадалась я, а рука принадлежит его женщине, она схватила меня за волосы и потащила, я рванулась – и неудачно, больно колени, висок больно. Чернота вспыхнула красным в голове. Я помню, что не смогла открыть свою дверь, что потом я спустилась в каморку под лестницей… потом не помню.

Где я?

А сейчас я лежала на спине в грязном одеяле, уставившись в серое без солнца небо, и боялась сделать резкое движение, не хотела, чтобы у меня опять закружилась голова. Я нащупала на виске гладкую, в некоторых местах с прилипшими волосами холодную корочку. Кровь, и полетела вниз. Я же помылась, в полуподвале, помылась, моё тело должно быть чистым, я точно помню, что мылась, и я должна, должна быть чистой, чистой, я люблю быть чистой…

Меня качало, будто на волнах, давно качало и очень медленно. От этого затылок противно падал, тяжело. Лечу, медленно кружась, надо открыть глаза, чтобы остановить это беззвучное падение, как полёт семечка ясеня по спирали. Я пошевелилась в полусне, полёт прервался, и я разлепила веки – они слиплись неприятно, нечисто, будто конъюнктивит разыгрался. Я подтянула руки к лицу, ведя их как под коконом – я замотана в грязное, старое, прямо-таки колом стоящее, всё в засохших пятнах одеяло, колючее, грубое, протащила руки к глазам, стерла с век похожий на песок гной. Хоть голова перестала кружиться. Я опять закрыла глаза и опять противно поплыла в холодном туманном воздухе, как в воде. Пасмурно. Ничего не видно, непонятно, где я. Сквозь какие-то ветки мёртвые, спутанные, будто на меня навалили лесной хлам: или подстригали деревья и ветки свалили на меня, они перечеркнули хаотично небо, и можно разбирать картины и письмена на сером небе. От напряжения у меня заболела голова.