Российский либерализм: идеи и люди

С 1907 и вплоть до 1917 года В. А. Маклаков был членом Государственной думы. Думская работа стала его второй и главной профессией, отодвинувшей на задний план адвокатуру. Москва трижды избирала его в Государственную думу. Его политическая деятельность широко освещалась в печати того времени. Нередко и он сам выступал со статьями на страницах газет и журналов. Некоторые его публикации имели огромный резонанс в стране. Принимал он участие и в закулисных, скрытых от взоров широкой публики политических комбинациях, порой стоял в самом их эпицентре, особенно уже на «излете» истории российской монархии. И в любом политическом действии он руководствовался «принципом Мирабо» – оставался до конца верным идее эволюционного прогресса, компромиссу с исторической властью. Поступал он так не только в силу своих общетеоретических и общечеловеческих представлений об эволюции как магистрали цивилизации, но и учитывая конкретную специфику России, политическую незрелость ее общества и нестабильность страны, чреватые революцией, которой Маклаков откровенно боялся из-за той громадной цены, которую пришлось бы платить за нее России, выбитой из колеи нормального развития.

После катастрофы 1917 года, несмотря на, казалось бы, полное поражение российского либерализма, Маклаков только укрепился в своей приверженности либеральным идеям. В послебольшевистском будущем России Маклаков самое видное место отводил либерализму. Он особо отмечал, что «роль либеральных идей в России еще не сыграна и что выйти из той пропасти, куда столкнули Россию, вернуть ее к прежнему уровню можно только через них».

Главный исторический грех самодержавия, роковая ошибка старого строя, по словам В. А. Маклакова, состояли в том, что этот режим не сумел оценить истину, блестяще высказанную Бисмарком: сила революционеров не в идеях их вожаков, а в небольшой дозе умеренных требований, своевременно неудовлетворенных. По Маклакову, не без греха было и российское общество, от предпринимателей до интеллигенции, не исключая и лидеров кадетской партии, которые зачастую, из тактических соображений, игнорировали то, что «русское общество и народ своей политической зрелости еще не доказали».

Маклаков иначе, чем руководство его партии, относился к выбору средств политической борьбы, «желательности и возможности у нас революции». Он считал революцию «не только несчастьем, но и очень реальной опасностью». По его мнению, если революционный хаос вырвется наружу, то остановить его будет нельзя: в стране, столь насыщенной застарелой враждой, незабытыми старыми счетами мужика и барина, в стране, политически и культурно отсталой, падение исторической власти, насильственное разрушение привычных государственных скреп не могли не перевернуть общества до оснований, не унести с собой всей старой России.

Считается, что и сам Маклаков в начале своей общественной деятельности увлекался радикализмом. В январе 1901 года в Московском художественном кружке он произнес фразу, облетевшую Первопрестольную: «Если власть не умеет быть мыслью, то мысль должна быть властью». От административного «внушения» российского Мирабо спасло только то, что его красноречие списали на Татьянин день. В 1902 году он выступил в Звенигороде с еще одной радикально-антиправительственной речью (в связи с работой виттевского Особого совещания о нуждах аграрной промышленности), прошумевшей на всю Россию. Был он причастен и к работе издававшегося за границей журнала «Освобождение», ратовавшего за немедленные реформы.

Но во всех случаях симпатии Маклакова явно были на стороне тех, кто выступал за прочную конституцию. Умеренно либеральный характер кружка «Беседа» – неформального центра земской деятельности в стране – более всего отвечал самому складу его личности и мировоззрения. «Собеседники» импонировали ему прежде всего тем, что «будущее России представляли только в развитии существовавшего строя, а не в переворотах». Он считал, что при всех своих несовершенствах местные учреждения были «зачатками народовластия», а потому – «шагом к будущему конституционному строю». Он очень сожалел, что земцы в 1905 году подчинились «свободолюбивым, бескорыстным, но неопытным интеллигентам-теоретикам», и называл это «исторической трагедией».

Манифест 17 октября он воспринял с удовлетворением и не желал дальнейшей эскалации событий. В этом он расходился с П. Н. Милюковым, который полагал, что с объявлением Манифеста, а потом и Основных законов в стране «ничего не изменилось» и потому «борьба продолжается». По Маклакову, это был явный «перебор», «оглядка налево», где считали, что Манифест – лишь «первая брешь в самодержавии». Сам он полагал, что Основные законы «были настоящею конституцией и делали впервые правовое государство возможным».