Ротмистр авиации

Губарев послушно отвез японца на Каменноостровский, 10, в лучшее варьете Петербурга, где по вечерам собиралась светская молодежь, высшие офицеры, высокопоставленные иностранцы. В те дни в «Аквариуме» каждую ночь давались большие «гала-концерты», на сцене выступал тщательно подобранный кордебалет. Из солистов изумляла зрителей «неподражаемая акробатическая пара братьев Карди»,сверкали эксцентрические субретки Нора Вест и Нина Веррон, а цыганские романсы пели такие звезды, как Михаил Вавич и Варя Панина.

Как и предполагал Губарев, цветы предназначались скорее всего для одной из актрис — у «Аквариума» японец отдал корзину швейцару. Вернувшись, капитан второго ранга повторил приказание — отвезти его на Морскую, к японскому посольству.

За два дня своих дежурств Губарев среди многочисленных посетителей «японского дома» не встретил никого, кто хотя бы отдаленно напоминал сгорбленного человека с жидкой бородкой, которого он последний раз видел входящим в ночлежку у Сенного рынка. Поэтому, когда в третий вечер из подъезда вышел незнакомый ему стройный самурай в безукоризненной фрачной паре и, сев в пролетку, сказал: «Пожалуйста, «Аквариум», — Губарев, тронув вожжи, вздрогнул. Это был его старый знакомый, «дворник Ахметшин». Но если человек, работавший на Гатчинском аэродроме, выглядел лет на сорок — сорок пять, был сгорбленным, пришибленным, от него нехорошо пахло, а поза и глаза неизменно выражали подобострастие, то японцу, севшему сейчас в пролетку, было никак не больше тридцати, и даже на расстоянии Губарев ощутил запах дорогого одеколона. Однако слух у ротмистра был острым, голос выдал лже-дворника безошибочно.

Сойдя у «Аквариума», японец расплатился, оставив, как и положено, крупные чаевые, и исчез в дверях варьете.

Губарев некоторое время сидел на облучке, пытаясь унять волнение. Наконец сообразив, что сейчас лучше всего отъехать, шевельнул вожжами, чмокнул — и не спеша развернул Альта в сторону Кронверкской улицы. Под медленный стук копыт, не удержавшись, усмехнулся в бороду: «Ахметшина» он все-таки выследил. Кажется, японец его не узнал. Но в любом случае ясно, что это опытный разведчик.

Губарев обязан теперь попасть в «Аквариум», иного пути выяснить, кто такой лже-дворник, нет. Обязан — но как? Не пойдет же он в зал в поддевке и картузе. Губарев натянул вожжи; Альт дернул шеей, остановился в тени дома. Здесь, на Кронверкской, тихо, движения почти нет, прохожие появляются редко. Что же делать? Губарев отлично знал, что такое «Аквариум». Так называемый фонарь [ «Фонарь» — полицейский жаргонизм. Место, искусственно созданное для привлечения контрабандистов, шпионов, других преступников.]. Он понимал, что среди швейцаров, официантов и поваров варьете, как минимум, десяток — тайные осведомители. Наверняка есть такие и среди артистов, но никого из сотрудников ПКРБ, внедренных сюда, он не знает. Завтра утром, конечно, он свяжется с Курново, но что делать сейчас? Может быть, зайти с черного хода и попросить швейцара вынести небольшой заказ? Сказать, для богатого клиента? Не годится, примитивно, главное же, это ничего не даст. Он должен заглянуть в зал, увидеть стол, за которым сидит лже-дворник, людей за этим столом, на худой конец — обслуживающего стол официанта. «Ахметшин» вполне может быть частым гостем «Аквариума», но это тоже можно выяснить, лишь поговорив с прислугой в зале. Гложет быть, просто спросить об «Ахметшине» у швейцара, дав приличные чаевые? Не годится и это — неизвестно, на кого работает швейцар; такое место, как «Аквариум», наверняка набито чужой агентурой. Нужна осторожность, иначе он все провалит.

Еще около двадцати минут Губарев перебирал возможности. Наконец что-то появилось. Да, как будто придумал; безопасней всего сыграть любопытного. Неопытного любопытного возчика, недавно приехавшего в столицу к мечтающего взглянуть на господскую жизнь. Не бог весть какой вариант, но другого сейчас нет. Но крайней мере, это не должно вызвать подозрений.

Подъехав к черному ходу, оставив Альта и переговорив с грузчиками, Губарев в конце концов добрался до осанистого, немолодого старшего официанта. Согнулся в поклоне.

— Силантий Фомич вы будете?

Официант глянул мельком, просипел:

— Деньги.

Губарев полез в карман.

— Деньги-то я дам, дам деньги-то, а вы покажте. Танцорок там, господ.

Официант усмехнулся.

— «Покажте…» Говорить выучись, — получив из рук Губарева трешку, аккуратно спрятал ее в бумажник, кивнул.

— Следуй за мной, чучело. И смотри, делай, что говорю.

Они прошли через кухню, мимо дымящихся котлов и распаренных поваров; в официантском простенке Силантий Фомич остановился.

— Паря, если тебя заметят, влетит мне, не кому другому. Официантов, которые в белом, не боксь, свои. Но ежели в черном заметишь кого, брысь сразу, чтоб духу твоего не было!

— Понял, Силантий Фомич. Где смотреть-то?

Официант подвел его к выходу в зал, толкнул за штору.

— Стой. Шторой прикройся и зырь. Другим глазом в коридор, чтобы чуть что… Понял? Все, меня нет, я тебя не видел.