Розанов

Все эти события, включая изгнание Розанова из Религиозно-философского общества, одним из отцов-основателей которого он являлся («Розанов был столпом и соловьем Религиозно-философских собраний, существовавших не по закону, а по благодати до 1903 г.», – признавал его роль А. В. Карташев), опять же хорошо известны и были не раз описаны, в частности, речь о них идет в мемуарах Зинаиды Гиппиус, имевшей к этому факту самое непосредственное отношение:

«Ко времени “дела Бейлиса”, так взволновавшего русскую интеллигенцию, Розанов, не без помощи Ф<лоренского>, начинает выступать против евреев – в “Земщине”. Статьи, которые отказывалось печатать даже “Новое время”, – радостно хватались грязной, погромной газеткой.

Были ли эти статьи Розанова “погромными”? Конечно, нет, и, конечно, да. Не были, потому что Розанов никогда не переставал страстно, телесно любить евреев, а Ф<лоренский>, человек утонченной духовной культуры и громадных знаний, не мог стать “погромщиком”. И, однако, эти статьи погромными были, фактически, в данный момент: Розанов в “Земщине”, т. е. среди подлинных погромщиков, говорил, да еще со свойственным ему блеском, что еврей Бейлис не мог не убить мальчика Ющинского, что в религии еврейства заложено пролитие невинной крови – жертва.

А Ф<лоренский> сказал тогда сестре: если б я не был православным священником, а евреем, я бы сам поступил, как Бейлис, т. е. пролил бы кровь Ющинского. В это время к Розанову не только писательские круги, но и вообще интеллигенция – относились уже довольно враждебно. Повторяю: какая “совместность” человеческая может терпеть человека-беззаконника, живущего среди людей и знать не желающего их неписаных, но твердых уставов? Нельзя “двурушничать”, т. е. печатать одновременно разное в двух разных местах. Нельзя говорить, что плюешь на всякую мораль и не признаешь никакого долга. Нельзя делать “свинства” (по выражению самого Розанова), например – напечатать, в минуту полемической злости, письмо противника, адресованное к третьему лицу, чужое, случайно попавшее в руки. И нельзя, невозможно так выворачивать наизнанку себя, своих близких и далеких, так раздеваться всенародно и раздевать других, как Розанов это делает в последних книгах.

– Нельзя? – говорит Розанов. – Мне – можно. “На мне и грязь хороша, потому что я – я”.

– А вы все – “к черту!..”

Он прав, что ему – можно. Но “все”, – люди, посылаемые к черту, – правы тоже, знать не желая, почему “Розанову можно”, и отвечая ему таким же “к черту”.

Всенародное самовыворачивание Розанова, хотя и оскорбляло многих, было еще терпимо: уединенный человек, говорит из своего уединения. Но статьи в “Земщине”, такие, в такой момент – делали Розанова “вредительным” общественно (чего он, конечно, не понимал). От него уже надо было – общественно – защищаться.

Такой защитой было, между прочим, и публичное исключение его из числа членов Религ<иозно-> философского общества…

Хочу сознаться, увы, что на мой тогдашний взгляд Розанов был еще слишком “человек”; и предельная безответственность его как человека мне была нестерпима. Сколько несправедливых слов было сказано, несправедливых и бесцельных, – и как я о них теперь жалею!»

Была ли мемуаристка искренна, когда об этом писала, – сказать сложно; в целом тон ее воспоминаний о В. В. очень дружелюбный, почти что нежный, даже в тех местах, где они кардинально расходились, но все-таки это мемуары, написанные Зинаидой Николаевной в эмиграции, и чувство вины перед человеком, принявшим смерть в большевистской России, у Гиппиус, несомненно, было. Тогда же, в 1913–1914 годах, между ними практически шла настоящая маленькая война накануне войны большой, отдельное интеллигентское сражение как предчувствие всеобщего людского безумия.