Розанов

«Еще рассказы ее о какой-то ее “боли”, которая началась у нее после чтения “Людей лунного света”, кстати, простудилась и думала, что боль от простуды. Пошла к докторам, ей сделали операцию, боль не перестала. Потом она стала мучительно работать над преодолением “Лунных людей” и когда преодолела, боль прошла. Таким образом, у этой девушки и у меня лучшие силы ушли на преодоление боли, причиненной одним и тем же (впоследствии любимым) человеком, ее отцом и моим учителем… Т. В-на – портрет Розанова. Ее лицо так просто, что на улице не заметишь. Она истощена и жизнью, и постом своим. И вот при всей своей невзрачности, при невозможности думать о ней как о женщине, она вносит в мою душу атмосферу какого-то тончайшего сладострастия, что это? понять еще не могу. Она так утонченна, так умна душой, что все мои лучшие и интересные люди вспоминаются как примитивы… Будь она монашка с отрезанной от мира душой или же просто женщина в мире, все было бы обыкновенно, но она соединяет то и другое, она, по-моему, не фиксирована в христианстве, и утверждение ею Христа так же мучительно зыбко, как отрицание Христа Розановым: отец и дочь с разных концов проживают жизнь одинаково».

Эти тонкие, зыбкие, неуловимые отношения пятидесятипятилетнего мужчины и тридцатидвухлетней женщины колебались на грани романа, который так и не случился, но был близок к совершению, во всяком случае со стороны Пришвина. «Волнение от разговора с N. не покидает меня, нетерпение новой встречи все растет, и эта встреча обещает ту сладостную соприкосновенность без конца в глубину, которая, вот именно я этого и боюсь, не перейдет ли потом в отталкивание, потому что всякая сладость физического ли порядка или преображенно-физического (душевного) должна же иметь конец, после которого и бывает всегда отталкивание. Но может быть, возможно, что эта встреча явится новым истоком творчества, около которого, быть может, я только стою теперь. Я на это очень надеюсь и потому в этом случае подойти крайне осторожно. Надо подумать еще, давать ли читать “Козла”. Словом, надо взять этот материал в руки и обойтись с ним крайне хозяйственно, бережно. На первых порах надо будет определить: все ли тут свое и нет ли чего от испугу (от влияния “душеприказчика”)».

И хотя Пришвин здесь шифрует имя Татьяны Васильевны, нет сомнения, речь идет о ней и о его сомнениях, а стоит ли давать ей читать начало автобиографического романа «Кащеева цепь» и как сложатся после этого их отношения. О том, что из этого прочтения вышло и что не вышло, чуть позже, а что касается самой Татьяны Васильевны, то она писала в воспоминаниях: «После сильного увлечения в юности философией, затем перенесенных ужасных лишений в гражданскую войну, после потери близких родных, трагической смерти сестры Веры, у меня началась реакция. Мне захотелось обыкновенной, простой жизни молодой девушки. Захотелось веселия и забвения. Хотелось радости, хотелось быть любимой. Но все это было мне чуждо по моей природе и потому неудачно. От всех этих переживаний я вынесла грусть о прошедшем, сожаление о частично неправильно прожитой жизни и более мягкое сердце».

Вряд ли она имела в виду Пришвина, когда говорила о неудачах в личной жизни, и уж тем более едва ли была готова ответить ему взаимностью, разбить его брак и оскорбить его жену Ефросинью Павловну, которую очень уважала, но помимо всего прочего перед ее глазами стоял печальный опыт родных сестер. Ни у Надежды, которая жила в семье, где ею были недовольны свекр со свекровью и настраивали против нее своего сына, ни у Варвары семейная жизнь не складывалась. Выходить замуж абы как Татьяна Васильевна не хотела, а достойный, равный, разделяющий ее взгляды и убеждения человек (вспомним еще раз письмо Розанова Флоренскому, где он пишет о честном, верном, ясном женихе для своей дочери) ей не встречался. Сам Пришвин записал и, надо полагать, с большим сочувствием слова их общей знакомой Екатерины Тарасовны Александровой (жены того самого Александрова, главного редактора «Русского Обозрения», кого Розанов так невзлюбил еще в свой первый славянофильский период в конце девятнадцатого века):

«Тарасиха о Тане Розановой.

– Очень хорошая, но все-таки человеком никогда не будет. Я так ей и в глаза сказала: “За глупого ты не пойдешь, а умный тебя не возьмет”».

Татьяна Васильевна, верно, и сама это хорошо понимала и позднее писала в одном из писем: «Я очень уважаю и преклоняюсь перед настоящей семейною жизнью, но это единичные явления в жизни, так же, как и настоящее монашество… И как ни трудно мне на старости лет, больной, быть одной – я не могу подумать без содрогания о совместной жизни с кем бы то ни было, и благодарю Бога, что Он не допустил меня смолоду в брак и тем сделать величайшую ошибку в своей жизни».

Слышал бы это ее отец…