Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики

Армии Республики не всегда комплектовались добровольцами, не имевшими гроша за душой. Собираясь для выборов на Марсовом поле, выстроенные по имущественному ранжиру граждане хранили память о тех временах, когда призыву подлежали представители каждого класса, когда легион действительно являлся воплощением выступившей на войну Республики. В те ностальгически памятные времена из армии исключались только те, кто не имел никакой собственности. Факт этот отражал глубоко укоренившиеся предрассудки: римляне следовали премудрости, гласившей, что лишь «те, кто имеет свои корни на этой земле, являются самыми отважными и стойкими солдатами».[121]

Крестьянин, мозолистыми руками обрабатывавший свой небольшой участок, являлся объектом сентиментальной симпатии и патриотической гордости. И это не удивительно — Республика «въехала» на вершину своего величия на его горбу. Век за веком непобедимая римская пехота состояла из селян, которые, отряхнув от сена мечи, оставив в борозде плуг, послушно отправлялись за своими магистратами на войну. Пока власть Рима оставалась ограниченной пределами Италии, кампании имели вполне разумную и недолгую продолжительность. Однако, по мере расширения интересов Республики за море, они удлинились — нередко до нескольких лет. Во время отсутствия солдата собственность его могла сделаться легкой добычей. Богатые крестьянские хозяйства все чаще поглощали бедные. И вместо лоскутного ковра из полей и виноградников, по просторам Италии расползались огромные поместья, по «пустынным просторам» которых маршировал Спартак. Конечно, пустынными их было трудно назвать, их заполняли группы скованных рабов — однако на них не было свободных граждан. Именно вид «сельской местности, почти лишившейся населения, на которой не было ни свободных пахарей, ни пастухов, и можно было увидеть только варваров-рабов»,

[122]

заставил потрясенного Тиберия Гракха приступить к своим реформам. Он предупреждал сограждан о том, что подточены сами основы их боевого величия. Каждый утративший свое хозяйство крестьянин становился потерянным для Рима солдатом. Поколения реформаторов видели в горестях обездоленных людей предзнаменование падения всей Республики. Кризис итальянского сельского хозяйства был настолько серьезен, что практически сделался неуправляемым, однако кризис военного набора требовал незамедлительных мер. И в 107 г. Марий подчинился неизбежности: армия стала открытой для любого гражданина вне зависимости от наличия у него собственности. Оружие и панцири начало предоставлять государство. Легионы превратились в профессиональные. И начиная с этого мгновения обладание единоличным хозяйством стало не условием пригодности к военной службе, но наградой за нее. Вот почему, когда зимой 68 года начались первые разговоры о бунте, предметом их стала зависть к ветеранам Помпея, которые за битвы с мятежниками и рабами уже «получили плодородную землю и устроились на ней с женами и детьми», — Лукулл же напротив, жалеет добычу для своих людей. Обвинение было откровенно несправедливым — Тигранокерт был взят и разграблен только год назад — однако ему поверили. Потом, разве не был Лукулл предельно скуп? И разве не он помешал разграбить греческие города Понта? И разве его люди «не тратят попусту свои жизни на скитания по свету без другой награды за свою службу, кроме чести охранять фургоны и верблюдов Лукулла, нагруженных золотом и драгоценными чашами»?[123]

Дисциплина в профессиональных легионах была еще более суровой, чем ранее, в городском ополчении. Речи о мятеже произносились с опаской. К счастью недовольных солдат, они располагали представителем своих интересов. С точки зрения Лукулла, человек этот не мог совершить большего предательства. Молодому Клодию Пульхеру, в отличие от его старшего брата Аппия, не доверяли важных дипломатических миссий. Не дождался он и быстрого повышения в чине, которое, по его мнению, было богами дарованным правом ему как Клавдию. Уязвленный подобной непочтительностью, Клодий дожидался возможности нанести своему зятю удар в спину. Когда настал подходящий момент, месть его оказалась совершенно бесстыдной. Отпрыск самого надменного из патрицианских родов Рима начал выставлять себя «другом легионера».[124] Его подрывная деятельность произвела немедленный и сокрушительный эффект — вся армия Лукулла отказалась повиноваться.