Рубиновая верность

Примерно за неделю до вступительных экзаменов в университет ко мне в гости вдруг заявился бывший товарищ по страстным, но еще детским поцелуям Володя Кашин.

– Что-то я смотрю: ты все одна да одна, – нарочито бесцветно и равнодушно спросил он, когда все приветствия и дежурные фразы были произнесены. – Вы что, с Цыпой разбежались?

– Он давно уже не Цыпа, – встала я на защиту Ленечки.

– Цыпой был, Цыпой и останется, – процедил сквозь зубы Володя и вальяжно развалился в кресле. – Бросила его, что ли?

Сидя напротив на диване, я с любопытством рассматривала Кашина. Он выглядел очень эффектно: белые брюки и черная рубашка, в расстегнутом вороте которой поблескивала тоненькая серебряная цепочка; свежевыстриженные височки и забранные на затылке в хвост светлые, слегка вьющиеся волосы. Тогда на такую прическу отваживались еще немногие. Ярко-карие глаза смотрели с вызовом, а влажный рот кривился в усмешке. Пожалуй, нынешний Володя стал интереснее Ленечки, который носил самую обыкновенную короткую стрижку и вечную темно-синюю джинсовку. Когда-то мне не нравилось, как Кашин целовался, но, может быть, он уже напрактиковался? Устыдившись собственных мыслей, я, по Ленечкиному совету, вспомнила жен не только декабристов, моряков и дальнобойщиков, но еще уголовных преступников, лишенных свободы лет на десять-пятнадцать, и отвела жадный взгляд от кашинских губ. Похоже, этот мой взгляд он все-таки заметил. Поскольку я ничего так и не ответила на вопросы о Ленечке, Володя предложил:

– Может, прошвырнемся по городу?

– У меня через неделю экзамен в университет, – как бы отказалась я. – Готовиться надо.

– Брось, – махнул рукой Кашин. – Один вечер погоды не сделает.

Он больше меня не уговаривал. Он принялся рассказывать, как сам поступал в институт, но я уже знала, что сегодня же буду целовать влажные кашинские губы и, возможно, даже распущу ему хвост, чтобы запустить руки в густые светлые волосы. И зачем Ленечка так коротко стрижется?

Когда все подходящие к случаю истории о вступительных экзаменах в вузы были рассказаны, Кашин поднялся с кресла, протянул мне руку и произнес, тоже понимая, что возражения не последует:

– Ну, пошли!

Я вложила свою руку в его ладонь, и мы вышли на улицы вечернего города, тогда еще носившего имя Ленина. Сразу захлестнула волна неги, ничегонеделания и беззаботности. Как я могла столько времени убиваться над учебниками, когда после затяжной весны и холодного дождливого июня Ленинград наконец очутился в объятиях короткого северного лета. Да пропадите вы пропадом, вступительные экзамены! Кому вы нужны?!

Мы шли с Кашиным по набережной, когда он, будто бы для того, чтобы показать смешно растопырившуюся на камне чайку, развернул меня к Неве за плечи и уже больше их не отпускал. По трапу плавучего ресторанчика «Золотой якорь» мы всходили в обнимку. Не помню, что мы там ели и пили, о чем разговаривали, потому что все это было лишь прикрытием нашего обоюдного желания близости. Мы жаждали объятий и бросились друг к другу, как только на маленькое возвышение единственного зала ресторанчика взобрались патлатые ребята и заиграли тягучую медленную мелодию. Кашин пригласил меня танцевать, и я уютно вжалась в его тело.

Песня парней на сцене состояла всего из двух повторяющихся на разные лады фраз, но зато каких! Первая звучала примерно так: «После ночи с тобой я готов на объятия с самим дьяволом!» Вторая так: «Но если ты подаришь мне вторую ночь, дьявол ничего не сможет с нами сделать!» Под это музыкальное сопровождение Володя поцеловал меня в висок, потом в щеку, затем нашел мои губы, и мы танцевали, целуясь.

Мне нравился Кашин гораздо больше, чем раньше. Он научился целоваться! Молодец! Он делал это, в целом (!), не хуже Ленечки. Песня про дьявольские объятия разогнала кровь по нашим с Володей жилам, и она неслась, пузырясь и пенясь от с трудом сдерживаемого желания, которое мы оба испытывали.

После танца мы еще что-то ели, о чем-то говорили, но оба думали о том, где бы нам найти пристанище, если и не на целую дьявольскую ночь, то хотя бы на час, чтобы мы смогли утолить огнем разгоревшуюся страсть.

Утолить ее было абсолютно негде. И Володю, и меня дома дожидались родители. Оставался Летний сад, очень мало приспособленный для любовных утех. Пришлось нам к нему приспосабливаться. И мы это сделали. Мы не могли не приспособиться, потому что иначе нас разорвало бы на куски.

– И на кой черт тебе этот Цыпа? – еле переведя дух, как загнанный конь, спросил меня Кашин.

– Я собираюсь за него замуж, – ответила я, безуспешно стараясь застегнуть сломанную молнию на брюках.

– Выходи лучше за меня, – задышал мне в ухо Володя, опять пытаясь их стянуть с меня.