Рука судьбы или Этюд о предопределенности

Сомнений больше не оставалось — то был вопль души в смертельной агонии. И не обыкновенной души, но одной из тех чувствительных и в то же время сильных душ, что таят в себе свои горести и рыдают лишь в тишине ночи, когда рядом нет никого, кто мог бы разделить их гефсиманскую тоску. Мы инстинктивно бросились вперед, надеясь помочь, утешить, сделать хоть что-нибудь, но воспрепятствовать этому звуку повториться. Но не успели мы пробежать и несколько шагов по мягкому песку, как из теней показалось видение: молодой человек, тот самый, который так часто занимал наши мысли, тот, чье печальное и красивое лицо мы заметили в первый же день по приезде. Медленно, но твердо ступая, он дошел до центра зала и замер — недвижный, как огромный идол, преградивший ему путь. Его волосы были откинуты назад, а сильные и мужественные черты, отмеченные болью и скорбью, резко и рельефно выделялись на фоне огромных колонн, стоявших по сторонам. Его свободная английская рубашка была расстегнута от горла до пояса, а руки прижаты к груди, как будто он намерен был вырвать свое сердце и разбить его о камни.

Чудилось, что он смотрел вверх, в самые глаза Небес, и в тот миг он казался больше, чем человеком — он был богом, вопрошающим о милости Бога Всевышнего. Но внезапно весь его облик изменился; он словно скорчился от боли и стиснул зубы, силясь подавить крик, готовый вырваться из глубин души. Он боролся, но боль была слишком сильна. Она вырвалась из него — вырвалась сквозь стиснутые зубы, и со стоном загнанного раненого зверя он зашатался и замертво рухнул на идола.

Секунду спустя старый профессор склонился над распростертым телом; он с женской нежностью смахивал крупные капли пота со лба страдальца, растирал неподвижные холодные руки, но несчастный не подавал никаких признаков жизни, и профессор встревоженно посмотрел на меня, а затем снова на тело, лежащее рядом с разбитым идолом. И вдруг мы заметили движение — движение, заставившее нас затаить дыхание в напряженном ожидании: что-то шевельнулось на груди под тонкой шелковой рубашкой, нечто, наполнившее нас ужасом и тревогой, будто предчувствие зла. Я невольно приблизился к незнакомцу и протянул руку, собираясь приподнять складки рубашки. При этом я коснулся чего-то, стиснувшего ужасом мое дыхание, чего-то столь чудовищного, столь отвратительного, что даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне отчетливо припоминается давешнее ощущение. Моя рука соприкоснулась с чем-то холодным и склизким: оно жило там, двигалось под моими пальцами и извивалось, словно в муках. Я пригляделся внимательнее. То была голова змеи, и под моей рукой дрожали ее незрячие глаза! Хватило одного взгляда: я отшатнулся и упал без чувств от потрясения, которое, как счел в тот миг мой друг, оказалось смертельным — но в действительности лишь уложило меня на несколько недель в постель.

ГЛАВА III

Когда я пришел в себя, со мной был лишь мой старый товарищ. После ужасного эпизода в подземелье профессор с величайшим трудом дотащил меня до нашего жилища. Многие дни и даже недели он хранил молчание по поводу случившегося вслед за тем, как я потерял сознание. Наконец, однажды вечером он рассказал, что, как только я упал, незнакомец очнулся, открыл глаза и с удивленным, испуганным видом поспешно застегнул рубаху, затем вскочил на ноги и молча исчез среди развалин.

Но все-таки профессор не поверил в то, что я видел; напрасно я клялся и пытался переубедить его. В конце концов, решив успокоить и развеселить меня, он сказал, что такой эксцентричный путешественник вполне мог носить с собой в качестве домашнего животного змею, которую я и нащупал у него на груди.

Как-то вечером, когда мы сидели и обсуждали это странное происшествие, упомянутый путешественник медленно приблизился к нашей хижине. На мгновение нам показалось, что он собирался заговорить с нами — при виде меня в его глазах, казалось, блеснул радостный огонек — но вместо этого он лишь неторопливо приподнял шляпу, отвесил поклон и вновь удалился в направлении руин Эль-Карнака.

Профессор весьма обрадовался даже такому знаку внимания. Он успел решить, что таинственный незнакомец когда-нибудь и каким-то образом поможет разрешить столь занимавшую его загадку. Никаких реальных оснований для такого заключения у профессора не было — он просто чувствовал, что так и случите я. Вероятно, его душа, посредством какой-то неопределенной интуитивной силы, уже соприкоснулась с возможностями будущего. Он был уверен в том, что будущее сулит раскрытие тайны, однако же, хоть искренне стремился к этому, не испытывал радости. Возможно, при взгляде в будущее душа его видела такие испытания и страдания, что сочла подобные лишения слишком высокой ценой за обещанное знание.