Рукопись Бэрсара

– Слишком легко мы взяли эту страну, – говорю я ему (или себе?), – и слишком чужие мы для неё. Даже я – мятежник и бунтовщик – ближе, чем добрый и справедливый аких. Я чего‑то хочу для себя – значит, хоть в чём‑то да свой. Он – нет. Он был вам чужой даже в лесах, а теперь он совсем один. И то, на чём стоит его власть – всего лишь страх перед этой войной. А что потом, а, Эргис?

Молчит.

– Как было просто, пока мы ещё ничего не могли! Работали и сражались, но рисковали только собой, и обещанья наши немного стоили – надо было сперва победить. А кто, кроме Огила, верил в победу? И как нас тогда любили за то, что мы были гонимы, и власть не любила нас! Но кто принимал нас всерьёз? Люди нас слушали, им нравились наши слова, но если бы вспыхнул бунт, он опять бы прошёл мимо нас – как четырнадцать лет назад.

– Огил был против бунта, – хмуро сказал Эргис.

– За это нас и терпели в стране. Наш добрый враг‑покровитель, мать‑государыня, как могла защищала нас, потому что цель‑то у нас была одна: не отдать кеватцам страну. И мы были очень удобны ей: говоруны, умеренные бунтовщики, способные удержать от бунта народ.

– Не тронь ты лучше то время, – сказал Эргис.

– Я неправ?

– Прав. Только ты это теперь прав, а не тогда.

– Это ты изменился, Эргис. Я и тогда знал цену нашей войне. Но я – не Огил, Эргис. Я не умею делить с человеком жизнь и прятать от него свои мысли. Ты знаешь то же, что и я, и ты уже не боишься думать. Так что мы такое, Эргис?

– Не знаю, – хмуро ответил он. – Ни зверь, ни птица, ни мужик, ни девица. То ли летний снег, то ли зимний гром.

– Вот именно. Ремесленники войны и подёнщики смуты. Молодость уже позади, ошибаться некогда. Надо делать свою работу и делать её хорошо.

– Чтоб все тошно было?

– Чтоб когда‑нибудь стало лучше. Ты не думай: я не ради упрёка вспомнил те времена. Просто хотел напомнить: у власти Огила нет корней. Мы никогда не были силой в лесах – просто поймали свой единственный случай. И всего, чего мы добились потом, мы добились не силой. Только умением Огила выбрать людей и дать им возможность сделать все, на что каждый способен. Этим мы победили кеватцев тогда и побеждаем теперь. Но…

– На войне – что на коне, а в миру – что в бору? Выходит, нам теперь обратно Огила подпирать?

– Пока он жив.

– Тилар! – с угрозой сказал Эргис. – Ты со мной такие шутки не шути! Если что знаешь…

– Столько же, сколько и ты. Квайр выиграет войну – и Огил сразу им станет лишним. Для знати он – самозванец, для богачей – двурушник, потому что играет с чернью, не даёт её придавить. Для бедняков – предатель, потому что он уничтожил Братство, которое своей кровью завоевало ему власть. Для крестьян – обманщик, не давший им ничего. Для Церкви, – еретик, товарищ одиннадцати незаконных мучеников Квайра, опаснейший враг, который стоит за разделенье Церквей. Добавь ещё Тибайена и его жажду мести.

– И ты… попустишь?

– Я что я могу? Что я могу?! – закричал я в тоске и чуть не свалился, потому что боль из раны ударила в сердце. – Никого он возле себя не оставил! Эргис, хоть ты мне поверь: я же не хотел уходить! Не хотел я, понимаешь?

– Да ты что, Тилар? Ну! Я ж верю!

– Он сам меня заставил, Эргис! Нарочно или ошибся… не знаю. Зачем он так торопился с Братством? Почему он мне ничего не сказал? Ведь он же знал, что я принят в Братство, что моя семья… ну, ладно, мать я скрывал… а Суил? Ты бы позволил, чтобы твою семью перебили… всё равно ради чего?

– Нет, – ответил Эргис. Помолчал и добавил: – Может, думал, что охранит?

– Нет. Не охранил бы. Просто он даже мне не верил. Хотел покрепче меня привязать…

– Хватит, Тилар, – мягко сказал Эргис. – Чего обиды поминать, да старым считаться? Уж какой он есть – такой есть: ему что любовь, что служба… – Заглянул мне в глаза и спросил тоскливо: – Неужто смиримся, а, Тилар?

Вот мы и дожили до победы! Эту весть принёс нам гонец – и у Сибла кончились батареи.

Как я и думал, Крир разбил кеватцев у Биссала, а оставшихся уничтожил у речушки Анса. И всё‑таки корпус Сифара ушёл в Приграничье, и, может быть, даже прорвётся в Кеват. Если Сифар останется жив, я его отыщу…

Наша радость тиха – слишком дорого стоила нам победа. Слишком многое Приграничье отняло у нас. И не только товарищей – что‑то от нас самих похоронено в этой зловонной проклятой земле.

Мы сидим у огня, крепким лотом наполнены чаши, но что‑то мы не спешим поднести их к губам.

– Помянем! – говорит Эргис, и мы встаём и в молчании пьём поминальную чашу.

– Дарн, – говорю я себе и гляжу на живых. На их худые усатые лица, одежду, изодранную в боях, на погнутые доспехи, на грязные тряпки на ранах, и нежность к ним…

Я протягиваю чашу Барагу – одной рукой мне её не налить.

– Слава Лагару! – кричу я, и два десятка исправных глоток сообщает лесу о том, что вечен Лагар.

И теперь наша радость шумна: мы пьём и ликуем, кто‑то плачет, а кто‑то поёт, и надо всех обойти и каждому что‑то сказать; мне хватило бы добрых слов и на тех, кто остался в Приграничье, только им моя любовь уже не нужна, я отдам её тем, кто жив – что ещё я могу им дать?