Рукопись Бэрсара

Я делаю все, чтобы его спасти, но что‑то теперь мы с Баруфом не понимаем друг друга. Он словно, и правда, считает меня врагом и начисто обрывает любую попытку контакта.

Наверное, он не хочет, чтобы его спасли.

Квайр, победитель Кевата, поднимается из‑под развалин. Юг разорён, но в Среднем Квайре созрели хлеба, и, кажется, голода этой зимой не будет.

Полным‑полно моих квайрских знакомых в Лагаре, и у них не хватает ума сторониться меня. На рынке и в гавани или в портовых харчевнях я случайно, хотя неслучайно, приветствую их, и они снисходительно утоляют моё любопытство, горькую жажду изгнанника, так смешно потерявшего Квайр.

Лагарцы знают, что я участвовал в этой войне – квайрцы нет. Лагар, Тардан и Бассот понимает, какой была эта война – квайрцы нет. Словно и не было в Квайре великой войны, съевшей десятки тысяч людей, разорённого Юга, сожжённого Биссала.

Петушиное чванство, упоение победы, но никто не способен представить, во что она нам обошлась. Тоже ошибка? Нет. Баруф хочет выиграть время, и поэтому беженцев не пускают в столицу, а людей из столицы не пускают на Юг.

Квайрцы ликуют, торгуют, живут, как жили; опустевшие села готовы снимать урожай, армия, получившая жалованье и награды, в полной готовности перебиралась в Согор, и порою желание обмануться заставляет меня хоть на миг, но поверить, что все хорошо.

Трудно – даже на миг. В Квайре нехорошо. Под напряжённой плёнкою тишины то здесь, то там водоворотики возмущений. Пока локальные очажки, но каждый чреват серьёзным бунтом, и если чуть‑чуть ослабнет власть… И чуть заметное оживленье: вельможи ездят из замка в замок, и кто‑то уже закупает ружья; калар Назера гостит в Лагаре и пробует почву при дворе. И это все означает: скоро.

Тубар объявился, и мы с Эргисом званы. Именно так: я и Эргис. Приятно. Старик определяет Эргису новый статус: не просто Эргис, а биил Эргис Сарталар, которого надлежит ублажать и бояться. Пока что они боятся его ублажать.

Обед с приветственными речами, достаточно узкий круг – армейские офицеры, и кое‑кто из вельмож: нейтралы, но настроенные пробэрсаровски. Хозяин был мил, а гости ещё милей; немного растерянный Ланс опекал Эргиса, я честно выдерживал образ, но вот, наконец, все кончилось, и мы с Тубаром одни.

Одни в том самом покое, где были весной, и круглая рожа луны торчит над окном, как прожектор.

– Вот мы и свиделись, – говорит мне Тубар, будто и не было этого длинного дня, пышных речей и томительных разговоров.

– Да. Мне опять повезло.

Кивает, он но не глядит на меня. Разглядывает парчовую скатерть, обводит пальцем узор.

– Поздравить бы мне тебя, – наконец говорит он, – а душа не лежит. Великие дела ты совершил и великие труды принял… а не лежит. Тяжко мне с тобой говорить.

– Опять я провинился?

Он угрюмо покачал головой.

– Как добрался до меня Ланс, я всю ночь из него душу вытряхивал. Уж больно чудно: в Приграничье целое войско вошло, а оттуда едва половина, да и ту будто черти грызли. А Крир из того же места – да нещипанный. Прям колдовство.

– Ну и что?

– Не по‑людски это, – сказал он угрюмо. – Я солдат и по врагам не плачу, но чтоб так…

– Не пойму я вас что‑то, биил Тубар! Вам жаль кеватцев?

– Мне себя жаль, что до такого дожил. И я, парень, грешен. И пленных вешал, и города на грабёж давал. Коль счесть, то и на мне не меньше душ, чем ты в тех лесах положил. Молчи! – приказал он. – Я все знаю, что скажешь. Мол, нельзя было по‑другому. А так можно? Сколько тыщ в землю положить… не воевал, не отгонял… просто убивали, ровно сапоги тачали иль оружие чинили. Да люди ль вы с Огилом после того?

– А кто? Кто? – закричал я. – Будьте вы прокляты! – закричало во мне Приграничье. – Сначала заставили растоптать свою душу, а теперь говорите, что я жесток. Да, я жесток! А вы? Вы‑то где были, прославленные полководцы? Почему вы сами это не сделали – по‑людски?

– Тише, парень, – грустный сказал Тубар. – Разве ты жесток? Видывал я жестоких, ягнёночек ты против них. Жестокость – это понятно. А тут… Чужие вы с Огилом. Не люди вы. Не могут люди так… убивать, как поле пахать… без злобы.

Так тихо и грустно он говорил, что мне расхотелось кричать. Я просто молча глядел на него и слушал, что он говорит.

– Не дозволяю я этого, парень. Покуда жив – не дозволю. Если эдакое в мир пустить… и так‑то зла хватает… Ну, что скажешь?

– Думаете, что я не того же хочу? Да, я чужой. Да, я воевал так, как воюют у нас. Но воевал‑то я за то, чтобы не стали такими, как мы! Возьмите это на себя, доблестный тавел! Сами защищайте свой мир!

– Да, – сказал он почти беззвучно. – Знаю, чего ты хотел. Все будет. И поздравительное посольство в Квайр… и союзный договор подпишем… Крир‑то в Согоре… есть чем убедить.

– Как цветы на могилу? Значит, мы больше не увидимся, биил Тубар?

– На людях разве. Ты уж прости меня, Тилар. Старый я. Кого любил – считай, все умерли. Оставь мне того молодца, что мне в лесу глянулся, а в деле полюбился.

– Спасибо, биил Тубар, – ответил я грустно. – Прощайте.

– Постой, Тилар. Те парни, что с тобой были… забирай их себе. Не надо мне твоей заразы в войске!