Рукопись Бэрсара

– Я тебя вижу, – сказал он угрюмо, и чёрное пламя коснулось её. Тяжёлая, душная, тёмная сила сдавила её, как огромный кулак.

И отпустила.

Бог ушёл.

Была беспросветная ночь, когда он вышел из храма. Он не думал, что это длилось так долго. У Вечности нет часов.

Он шёл один… один… один… только он, и одиночество было страшнее всякой боли. Века одиночества – и коротенький миг теплоты. Лучше бы сотня смертей, чем эта потеря. Это я виноват, подумал он горько, это я его погубил…

Он шёл – и боль бушевала в нём. Дурак, я думал, что боль мне уже не страшна. Я просто забыл, что есть и другая боль. Боль вины, боль потери, боль последней разлуки… Я его потерял, горько подумал он. Даже если старуха не врёт, я никогда его не услышу. Никогда мы не будем вместе – только я или только он…

Он заставил себя остановиться. Он не мог одолеть эту боль. Он просто стоял и ждал, когда она чуть притупится, пока можно будет терпеть. И когда стало чуточку легче, он сказал себе:

– Ладно! Пускай это будет он. Я заплачу свою цену.

Он помедлил, невольно всматриваясь в себя, безнадёжно на что‑то надеясь. Всей тоской своей, всей болью своей потери он пытался пробиться туда, где скрыт от него Торкас. И на миг ему почудился отзвук! Словно что‑то вздрогнуло рядом, словно кто‑то шепнул:

– Иду!

Он невесело усмехнулся, потому что это обман. Шуточки неуёмной надежды. Он один – и теперь навсегда…

Она вырвалась из ужасов сна и лежала с мучительно бьющимся сердцем. Горячая духота наполняла спальню, густая и чёрная, совсем, как её страх.

Она поднялась с постели, оделась, накинула чёрное покрывало и тихо прошла в поминальный покой.

Там жили два вечных огня, лелеемых, неугасимых; она одинаково их берегла, но один еле тлел – ведь Энрас ушёл, ушёл навсегда, и след его затерялся на чёрной дороге. А второй огонь сиял ровно и ясно, потому что Другой всегда был здесь. Здесь – за душной стеной раоли. Здесь – на тропах горного края. Здесь – в её материнском сердце.

А теперь Другой бушевал. Огонёк превратился в пламя: не смиренный лучик лампадки – факел, рвущийся на ветру.

Он проснулся.

Она отступила к стене и зажала руками рот. Страх и горе громко кричали в ней, но она зажимала руками рот, не пуская на волю крик. Только жгучие слезы, только боль…

Это было недолго – она слишком привыкла к боли. В её жизни, тёмной, запертой от людей, были только память и боль, и совсем немного надежды. Но надежда была, словно хилый росток, что пронизывает земляную глубь и раскалывает самый твёрдый камень. И надежда шепнула ей: погоди! Может, это ещё не конец, может быть, ты что‑то сумеешь…

Тихо‑тихо она подошла к огню и коснулась его рукой. Пламя прянуло от руки, заклубилось, словно смеясь, прикоснулось, не обжигая, и опять отлетело прочь.

Словно громкий беззвучный зов, словно зычный беззвучный голос, и она прошептала:

– Иду!

И она проскользнула, как тень, сквозь запретную дверь раоли и взбежала по лестнице в башню.

Вастас спал, но проснулся, едва заскрипела дверь. Он глядел на неё, и в глазах его, золотых, словно у хищной птицы, удивление стало радостью, а надежда тоской.

– Брат мой! – сказала она, – мой господин! Торкас в беде, надо ехать!

Он покачал головой, и она мучительно сжала руки.

– Он в Ланнеране, Вастас!

И теперь лицо его было, как камень, и в глазах спокойный жестокий блеск.

– Тебе обязательно ехать?

– Да! Бог возвратился и хочет его забрать. Я не отдам! – сказала она, и Вастас кивнул угрюмо.

– Собирайся. Мы выедем на рассвете.

И опять мотало её в закрытой повозке, и вокруг лежал чёрный, ненужный мир, но теперь в ней не было пустоты. Страх и горе – но рядом жила надежда. Страх и горе – и тёмная смутная радость, потому что я снова увижу его. Этот взгляд, где жгучая гордая тьма и угрюмая гордая сила. Эта горестная насмешка и безжалостная доброта…

– Что ты знаешь, Аэна? – спросил её Вастас.

– Я видела сон, – сказала она. – Тот, кто ушёл, смеясь, вернулся в гневе. Мне снился Торкас, – сказала она. – Он лежал окровавленный на земле, а бог стоял над ним, охраняя, и вся земля была залита кровью, и горы трупов гнили на ней. Мне снилось, – тихо сказала она, – как вышел из моря огонь, пожирая и землю, и небо. Но бог сражался с огнём, и огонь отступил. Тут Торкас позвал меня, и я пробудилась. Брат! – сказала она, – я въяве видела бога! Испуганная сном, я пошла в молельню. Огонь бушевал, он был словно факел в бурю, и в пламени я увидела бога. Он стоял у портика Верхнего Храма в обличье Торкаса, но это был Он . Плащ его был прожжён и панцирь изрублен, а в руке обнажённый меч.

– Торкас – мой сын и наследник, – угрюмо ответил Вастас. – Я не отдам его даже богу!

И она подумала: если он жив. Если мой мальчик, мой Торкас ещё не на чёрной дороге.

– Завтра я ухожу, – сказал Безымянному Ронф. Они сидели вдвоём в уголке темноватой харчевни, где было грязно и чадно, но зато не бывало чужих.

– Отведу караван до Горты, – говорил он неторопливо, – а там возьму ещё пятерых и отправлюсь в Заннор – за обозом с солью.

– Нет, – сказал Безымянный. – Останься здесь.

– Я – человек служилый, должен выполнять, что велят.