Рукопись Бэрсара

Они уже были рядом, так близко, что можно достать, но между ними ещё стояла стена живого, трепещущего мрака. Их мрак, несхожий, чуждый друг другу, сливался, взрывался, смешивал их, и каждый из них был не только он, а он – и чужой, он – и враг, сам себе враг, я – и я, я – или я.

И горькая радость воспоминания: я знаю, за что я себя осудил. Я – свой судья и палач, я – свой враг, и ты – мой враг – мне поможешь освободиться.

Второй – то, что было ещё в нём другим – отчаянно вырывался. Ему не надо свободы, не надо небытия – ну нет, собрат мой! Ты начал первым? Так плати свою цену!

И беспощадная радость надежды: все будет, как я хочу! Последний удар: комок безысходного страха, вопль ужаса, вопль торжества – и он остался один. Один – в темноте. Один – на ногах, а у ног опустевшее тело.

И – все. Я – это я. Я – здесь. Не получилось.

Внутри комок визжащего страха. Он безжалостно стиснул его – чтобы не вопил. Он опять был один. В темноте. В безысходности ненужной победы. Никому. Незачем. Никогда.

Но что‑то вдруг шевельнулось в нём. Прозвучало внутри – или извне? Голос, зов, нетерпение, ожиданье… Кто‑то звал, просил, торопил. Его? Да, его! Кто‑то в мире, кому он нужен…

Вастас отправил вперёд людей, и они вернулись с вестями. Странные были вести: на дорогах заставы, а в селеньях дозоры из чёрных. Непонятные вести: здесь исконно мирный край, а Такема не ссорилась с Ланнераном.

– Я поеду верхом, – сказала Аэна. – Дай мне одежду воина, я поеду верхом.

И они свернули с дороги, затерялись в холмах; два дневных перехода – и они подъезжали к реке. Некогда полноводная, нёсшая с моря суда, в тоненький ручеёк превратилась она, в жалкую струйку воды среди грязи и ила. А на холме, на бывшем обрывистом берегу, грозно серели мощные башни. Раньше здесь были пристани, многолюдье, богатство, а теперь запустение и тишина.

Кучка стражников тёрлась в Речных воротах. Пять монет – и они ни о чём не спросили.

Сквозь коленчатый проход, сквозь два ряда стен в паутину нищих улиц Приречья. Мало людей – и много пустых домов – видно улочки умерли вместе с рекою. И никто не торопится поглазеть, поспрашивать, почесать языки, как положено ланнеранцам. Нет, уходят с дороги, заползают в дома. Ланнеран болен, подумала вдруг Аэна. Это хуже войн и хуже чумы – то, что сделало Ланнеран молчаливым.

От Приречья свернули к Каону, в застарелую вонь караванного ряда; горец в сером плаще ждал их у нужных ворот. Это был большой постоялый двор – много спальных навесов, целое поле стойл, но лишь люди Вастаса и их дормы чуть заполнили пустоту. И опять она содрогнулась: хозяин не торговался. Молча принял, что дали, и ни о чём не спросил.

– Он не станет болтать, – при нем сказал Вастас Аэне, и хозяин ответил:

– Да, господин. Кто молчит – тот живёт.

Трех сильных воинов взял с собой Вастас, и они пошли, куда звал её сон – от Каона задворками Храма Ночи к Верхней улице, где она родилась. Она думала, что теперь Ланнеран покажется ей огромным, но он был так запущен, так обветшал… Что‑то странное делалось в Ланнеране. Улицы были безлюдны, лавки закрыты, не курились дымки, не пахло едой. Только липкий, томительный запах страха…

А Верхняя улица умерла. Руины, руины, ещё руины. В ней не было места для новой боли, сердце не дрогнуло даже возле дома отца. Когда‑то самый богатый, когда‑то самый красивый… Бедный отец, подумала вдруг она, он был только слаб…

Трава проросла у портика Верхнего Храма. Здесь люди были, но мало – не то, что встарь. Когда‑то здесь собирались мужи толковать о политике, о походах, о сделках. Здесь свергали правителей, здесь затевали войны, здесь бурлила весёлая душа Ланнерана. Неужели она уже умерла?

И сердце её вдруг сжала тоска: оказывается, Ланнеран мне всё‑таки не безразличен. Я думала, что навек его ненавижу, но он в беде, и сердце плачет о нем…

Они укрылись среди колонн. Трава, осколки битого камня, и липкий, томительный запах страха. Томительный, тягостный дух несвободы.

Мой мальчик, зачем ты пришёл сюда?

И всей душой своей, всей силой своей любви она потянулась к нему: о, где ты? Сын мой, плоть от плоти моей, душа от моей души, последняя ниточка между мною и миром. О, отзовись, молила она, ответь, Торкас, мой мальчик, дай мне хоть каплю надежды!

Но тот, кто ей отозвался, был не Торкас.

И даже боли больше не было в ней – только жгучая, горькая пустота. И ещё ледяная спокойная ясность, потому что нечему больше болеть. Торкаса нет, и теперь я могу уйти, надо только отдать долги.

– Безымянный! – позвала она. – Я пришла, куда ты велел. Что я должна сделать?

– Может, уйдём? – сказал ей Вастас. – Становится людно.

Из боли своей она поглядела на мир и горестно усмехнулась убогому многолюдству. Маленькие кучки молчащих людей, но Вастас прав: их становится больше. Все больше испуганных, молчащих, отдельных людей. О, Ланнеран!

Это тоже мой долг, сказала она себе. Предки мои правили Ланнераном, и отец мой сгубил его…

И она шагнула вперёд. Вастас хотел её удержать, но она поглядела – и руки его упали. Он молча пошёл за ней на неширокую площадь.