Рукопись Бэрсара

...Ох, не миновать мне нынче в Колодец лезть! Схоронил я бабку‑то. Третий день, как схоронил. Ух, так‑то мне без нее худо!

Воротился, скот раздал, подхожу, а она у двери без памяти лежит. Я и сам со страху обеспамятел, еле‑еле ее к лежанке доволок. За знахарем хотел бежать, а она тут глаза и открыла.

‑ Ой, ‑ говорит, ‑ Ули, воротился! А я‑то дождаться не чаяла! ‑ И в слезы: ‑ Деточка моя неразумная, на кого ж я тебя оставлю!

А сама еле говорит. Ну и я заревел, а она маячит ‑ нагнись, мол. Уставилась мне в глаза, а глаза у нее... ни у кого на деревне таких нет... черные‑черные, глядеть страшно.

‑ Ты, ‑ шепчет, ‑ в Колодец заглядывал?

Сроду я ей не врал и тут не сумел. Встрепенулась она вся, задрожала.

‑ Нельзя это, ‑ говорит, ‑ Ули! Хуже смерти это, ‑ говорит, ползучие... ‑ И замолчала. Гляжу ‑ а она не дышит. Схоронил ее, обряды все справили, сижу в дому, как положено, чтоб духу ее печально не было ‑ и так мне тошно, так маятно!

И постель ее, и горшки ее, и метелка, как она в угол поставила, стоит. Ровно войдет сейчас и погудку свою заведет: "Горе, мол, ты мое, злосчастье..." А всего тошней, что за два‑то дня так ко мне никто и не заглянул. Ну ладно, я им не свой, даром, что тут вырос, а от нее‑то они одно добро видели! Что же это: не вспомянуть, не проститься, слова доброго напоследок не молвить? Как же мне жить‑то средь них после того? А только куда денешься? В Верхнюю деревню? Тоже чужой... а люди там страшные... весной Уфтову дочку сватать приходили, так дети от них прятались. Жених будто приглядней других, да и у того носа нет: рот, как у жабы, а сверху две дырки. Через пустыню? Раз пожалела, может, и другой пропустит? Ну да! В два дня спечет меня солнышко ‑ колодцев‑то не знаю! А и приду, тоже, небось, чужой, что радости? А Колодец... может и оно беда... как знать? Не такой ведь я... вон из Верхней деревни бабы в Ведьминой купели моются, а наши ‑ только подойди!

...Полдень был, как я к Колодцу пришел. Я это нарочно попозже вышел, когда народ на улице. Так себе и загадал: если хоть кто остановит, слово молвит, ну, хоть глянет по‑доброму, не пойду к Колодцу, еще попробую средь людей пожить. И не глянул никто! Одна бабка покосилась, да и та со злом. Ну и живите себе, как глянется, коль так! Уж лучше вовсе не жить, чем с вами! И такая тут обида меня разобрала, что и не приметил, как к Колодцу пришагал. Ну что, что я вам всем сделал? Кого обидел? Пять годков скот ваш пас‑холил, хоть бы одна аврушка у меня пала! Уж за это бы пожалели!

Сел я на сырую траву у Колодца и всплакнул напоследок. Так уж не хотелось от светлого солнышка в пасть черную лезть! Ну вот было бы, куда идти, хоть какая бы надежда была, ни за что бы не полез. Ну, раз нет, так нет. Утерся я, клинышек вбил в закраину, веревку закрепил, ноги через край перекинул ‑ и таким меня холодом обдало ‑ чуть наутек не кинулся. Только куда ж бежать? К кому? И полез я вниз.

А страшно‑то как! Колодец, он внутри весь каменный, а камень будто литой, без трещинки единой. А небушко‑то вверх уходит, маленькое стало, круглое, синее‑пресинее, ровно чем дальше, тем краше. А стены вовсе почернели, гладкие, соскользни ‑ не удержишься, в черную воду полетишь, а она, вода, все ближе, страшная вода, злая, накроет ‑ не выпустит. И тут не увидел, почуял я ‑ дыра в стенке обозначилась. Невелика дыра, только пролезть. Вот вишу я, на веревке качаюсь: сверху небушко родимое, вся жизнь моя нерадостная, под ногами вода злая, а рядом дыра эта, а там то, что смерти страшней, от чего бабка меня остерегала. И вперед нет ходу, и возврату нет, и руки онемели, еле держусь.

Вздохнул я и полез в дыру.

Сперва узко было, только ползти, потом, чую, раздалось. Стал на колени, руками поводил ‑ нет стен. Поднялся и тут только верх нащупал, еле‑еле рука достала. А темень непроглядная и ветерок теплый вроде навстречу тянет.

Ну, тут я не то что осмелел ‑ просто надо ‑ так надо! ‑ вынул из сумки гнилушечку ‑ я их загодя в лесу набрал ‑ и дальше пошел. Свет малый, а все не так страшно, и ход обозначился. Ход круглый, раскинутыми руками в обе стороны еле достать, а пол ровный, и идти легко. И стены, как в Колодце, ‑ из цельного камня, гладкие‑гладкие.

Шел‑шел, уже и притомился, и тут, чую, худо мне. Сперва мурашки по спине пошли, а потом и вовсе уши позакладывало, ровно я в омут нырнул. Обернулся ‑ и ноги к земле приросли.