Рукопись Бэрсара

Долго оно так тянулось; как знать, чем бы и кончилось, да приключился мне тут великий страх. Помнится, я как раз поспать приладился, а тут шатнулась вдруг земля, полезла из‑под меня. Я было на ноги ‑ а встать не могу, наземь швыряет. У меня со страху и голос пропал, зову его, весь зову, и чую: бежит оно ко мне, да не поспеет ‑ ой, не поспеет! ‑ потому грохнуло уже, затрещало, заскрипело, лопнула посредине крыша, и пошла, пошла трещина коленями, вот‑вот накроет. И свет мигнул и погас.

И тут разжалось у меня горло, завопил я что есть мочи: не звал уже, знал, что не поспеет, так, со страху орал.

И стало так, что у меня весь страх пропал. Услышало оно меня! Не как прежде, не изнутри, а по правде услышало! Даже остановилось от удивления, а потом еще пуще припустило. Влетает ‑ а я к нему! Прижался меж крюками и реву, со страху прежнего реву и с радости.

Ну, после того все переменилось. Забрало оно меня к себе. Тоже мешок каменный, но попросторней. И, кроме бляшек тех, еще штуки разные стоят. Их там, домов‑то подземных, штук пять, а мой ‑ последний. Я это потом узнал, как выходить начал. Сперва‑то оно меня еще запирало, да и темь была непроглядная. Погодя оно мне и свет сделало и говорить со мной стало. Пришло раз, а за ним штука такая сама ползет. Блестящая вся, ровно из самого дорогого железа. Боязно, конечно, да я сердце сдержал ‑ знал, что не обидит.

И вдруг из этой штуки голос. Мертвый такой, скрипучий, и что говорит ‑ неведомо, а у меня ноги так и подкосились. Сел где стоял ‑ и рот открыть не могу. Ну, потом переломил себя, повторил, как сумел. Дело‑то на лад и пошло. И как поняло оно, что меня Ули зовут, как услышал я свое имя... ну не рассказать! Ровно теплом душу опахнуло.

Учит оно меня своему языку, а я к тому способный, за всяким зверем так повторю, что не отличит. Тут‑то потрудней, да охота больно велика. Мы уж стали помалу друг‑друга понимать. Так, самое простое, потому как слова у нас разные... ну, про другие вещи. И вот чудо: говорим мы с ним, а оно ровно не верит. Верит и не верит, будто я камень какой. И еще я приметил: оно меня от других чудищ прячет. Как кто придет ‑ сразу дверь мою на запор, еще и слушает, не сильно ли шевелюсь.

"Нет, ‑ думаю, ‑ бабка‑то меня не зря упреждала. Видать, была промеж нас сдавна вражда, вот оно за меня боится".

А потом стало оно мне всякие свои вещи показывать. Инструменты хитрые принесло, что с ними делать показало и давай загадки загадывать. Вроде как есть у них такая штука, что камень ровно глину мокрую режет ‑ так мне из камня того надо фигурок, какие оно велит, наделать. Сперва попроще: кубик там, шарик, потом похитрее: человечка или что оно там еще придумает. Ну, и другое всякое. Что ни раз, то трудней загадка.

К тому‑то времени мне совестно как‑то стало: оно да оно, ‑ я его и стал Наставником звать ‑ сперва про себя, потом в голос. Ничего, привыкло.

Сколько‑то погодя я и насмелился спросить, кто они такие и почему под землей живут. Насмелился ‑ и сам не рад, до того оно удивилось. Не потому, что спросил, а что мне это в голову пришло. Как обломилось у меня что от того удивленья! Понял я вдруг, что оно и сейчас меня за человека не считает. Ничего не стал говорить, отворотился и сижу. Я‑то к нему со всей душой, а оно так, выходит? Слышу, зовет:

‑ Ули, Ули! ‑ А я не гляжу. Неохота мне на него глядеть. Придвинулось оно, трогает меня рукой своей холодной и опять:

‑ Ули, Ули!

И чую: тревожно ему, маятно. И опять, жалостно так:

‑ Ули!

Ну, тут у меня злость прошла. Одно ведь оно у меня, как сердиться? Ткнулся лицом в белое его морщинистое брюхо, и стало нам обоим хорошо. Побыли так, а после за прежние дела взялись. Стал мне Наставник рассказывать о них помалу. Так, по капле, сколько за раз пойму. Что всегда они под землей жили, и вся глубь подземная в их воле. Всюду у них ходы‑проходы и дома их подземные, и еще всякое такое, что я не пойму. Что народ они великий и могучий, и знать не ведали, что сверху могут разумные жить. Потому, по их выходит, что сверху жить никак нельзя. То жара сверху, то мороз, и еще что‑то другое, от чего умирают вскорости. А колодцы, вроде нашего, ‑ это чтобы дышать, и будто колодцев таких тьма‑тьмущая.

Я ему и говорю:

‑ Отпустил бы ты меня, Наставник! Худо мне тут. Мне глазами надо глядеть, ушами слушать, средь живого жить.

Подумал он и отвечает погодя: "Понимаю, мол, что тебе здесь не очень хорошо, но ты должен остаться, Ули. Очень, мол, это важно и для вас, и для нас".

‑ А потом, ‑ спрашиваю, ‑ ты меня отпустишь?

‑ Да, ‑ говорит, ‑ когда мы сделаем это самое, очень важное дело.

Поплакал я после тихонько, а больше не просился, потому как почуял, что и впрямь надо. Потому что боль в нем была и страх, мне и самому чего‑то страшно стало.