Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Возможно. Стало быть, хотел купить отару у тамошних овчаров. А ежели нашел и нужный корм, может, там и остался.

— И ничего о том не слышно?

— Ничего.

Витория вздохнула, провела ладонью по глазам, поправила платок.

На второй день утром в субботу они сели верхом и стали ждать купца. А тот опять мешкал. Сани свои он вывел на дорогу лишь после того, как со стрех, прогретых солнцем, пала капель.

— Уж вы войдите в мое положение, не прогневайтесь на меня за это опоздание, — попросил он, смеясь. — Это все из-за нашего еврейского уговора с господом богом. Сегодня суббота — и нам возбраняется ездить по дорогам. А вот по воде дозволено — до того самого места, где эта вода кончается. По воде, стало быть, можно, спору нет. И коль скоро господь дозволил нам ехать по воде, а мне надо быть к вечеру у Кэлугэрень, то дождался я капели, а тут снег подтаял. И как оказалась эта вода под полозьями, так я и поехал. Теперь уж до самого дома по снежной воде поплывем.

Витория перекрестилась.

— И что это за порядок и уговор? Ты что — беседовал со своим богом?

— Я-то не беседовал, а вот мой дальний родственник так тот некогда удостоился. Звали его Моисей. Так что поеду я по воде до самого дома, а там выйдет мне навстречу хозяюшка с распростертыми объятиями. Вода останется за порогом, я в доме найду вино и теплую еду. А вы заночуйте у меня, коли на то будет ваша воля, как ночевал и Некифор Липан.

— Сдается мне, — он частенько гостил у тебя.

— Бывало. И бог даст, еще не раз пожалует. По моим расчетам ты вернешься с ним вместе.

Так они ехали, тихо переговариваясь; в полдень сделали привал, потом двинулись дальше, и вскоре слева показалась голубоватая тень заснеженной вершины Чахлэу. Там в прогретых солнцем оврагах медведи высовывают теперь морды из берлог, отфыркиваются, чихают. Недалек час, когда в бору захлопают крыльями мошники и, опустившись на ветви старых елей, примутся шишковать. По-новому зашумели ручьи, звенят, точно колокольцы, прыгают по ледяным и каменным ступенькам. В струях чудятся зыбкие видения в пенных, кружевных одеяниях.

Горянка, не хуже тварей лесных, чутко улавливала запахи талой воды. Два дня езды верхом утомили ее, она с удовольствием думала, что скоро отдохнет на мягкой постели.

В Кэлугэрень, неподалеку от известной Скалы под Липой, стояли лавчонка и корчма господина Давида, позади них — дом, где он жил. Жена купца, белотелая, с двойным подбородком, выбежала навстречу и, увидев мужа, напевно запричитала, радостно заохала. И тут же испуганно выпучила глаза, когда горянка стала доставать из-за седла разбойничий обрез.

Витория и Георгицэ вошли в жарко натопленную каморку. Пока сын основательно закусывал, мать стояла против него, потом, отыскав кружку, жадно напилась, чтобы залить снедавший ее огонь.

В окошко сквозь сумерки белела одинокая скала, увенчанная снежной шапкой.

— Муж мой рассказывал мне однажды сказку про эту скалу, — обратилась Витория к корчмарю.

— Знаю, — кивнул господин Давид. — Давняя история про то, как дьявол темной ночью сорвал с вершины горы Чахлэу эту скалу и потащил сюда, чтобы бросить поперек Бистрицы, запрудить реку и затопить все окрестности. В пути и настигло его последнее пение петухов. Вот и пришлось кинуть скалу и убраться в пустыню, в царство тьмы, чтобы солнце не пронзило его своими лучами. А, бредни!

— Раз говорят, значит, так и было, — упорствовал Георгицэ.

— Может, и так. Только думается мне, вряд ли. Или уж такой придурок дьявол сыскался. Ведь мог же он вернуться в другую ночь и свалить ногой скалу в реку. На самом же деле камень торчит тут с тех времен, когда не было ни людей, ни дьяволов. И Некифор каждый раз, когда останавливался у меня, сидел тут у окна и рвался влезть на скалу и постращать дьявола топором. А я, бывало, удерживал его. Он все грозился прихватить с собой кувшин вина и музыкантов. А те, услышав такое, пускались наутек, прятались по задворкам.

— Это верно, — кивнула Витория. — Хмельной он любил озоровать. А мне он такой лихой был люб. Никто не смей ему перечить. Как-то раз ехали мы из Пьятры — я была тогда на сносях, ждала как раз Георгицэ, — глядь — навстречу нам из оврага выскакивают разбойники! Лица вымазаны сажей, машут дубинами, кричат: деньги, мол, припасы выкладывай! Дело было в сумерки, как раз на повороте дороги. А у Некифора был при себе чекан. Как скинет он с головы кэчулу, как встряхнет кудрями да как схватится за чекан. Только и крикнул: «Эй вы, горемыки! Вот я вас чеканом благословлю, враз в овраг полетите!» Они — в кусты, только их и видели. Он воров не боялся, знал, как с ними управляться. Разве что приятели ударили его — и то сзади, нежданно.

Тут супруга господина Давида замахала руками и что-то сказала на своем языке. Купец пояснил:

— Жена говорит, что только так могли его осилить. Господин Некифор ей тоже нравился.

Витория скользнула глазами по лицу еврейки и усмехнулась.

Корчмарша добавила еще что-то.

— Она говорит, что этой осенью он ездил в Дорну. Один, без спутников. Я, правда, его не видал, был в городе с товаром.

Хозяйка опять что-то пояснила.