Русалия

Ворота действительно растворились, открыв довольно-таки просторный двор, засыпанный нарядной толпой. Впереди всех выступала рослая бедовая девка в высокой бараньей шапке, из под которой выпадали на плечи перевитые зеленоватыми лентами две толстых медно-красных косы.

- Важное дело! Что ж, коли правду говоришь, давай посмотрим ту ли зайку вы ищите. Зови князя.

Но Святослав (в красной шубе, в красной шапке, в черемных сапогах, такой щеголь, каковым никто его и не видывал) уж вышел из саней, и, точно стыдясь своего пышного наряда, как-то слишком порывисто подошел к своему товарищу. Тут же «охотникам» подвели с головы до ног укрытую пестрой поволокой невесту.

- Ну-ка, посмотри, князь, не эту ли зайку ищешь? – смешно подбоченилась рыжая девка.

Святослав откинул с лица подведенной ему, почему-то громко сопящей, невесты узорчатую ткань, - звонкий взвизг наконец-то дозволенного смеха сорвался с пляшущих уст той, что находилась под покрывалом. Громом хохота поддержала его заполонившая двор толпа, нестройным гоготом ответили ей голоса зевак по ту сторону забора, хоть и не видавших происходящего, но и без того отчетливо представлявших ход дела. Под покрывалом оказалась одна из подруг Предславы.

- Нет, это не та, - румянясь лицом от столь широкого внимания, отвечал Святослав.

- Дивно, что не та, - пожимала плечами рыжая девка. – Давай дальше смотреть.

Дальше выводили под покрывалом и толстую ключницу, и девяностолетнюю старуху, когда же в смехе собрания наконец иссякло первоначальное упоение, разбитная рыжуха ближе подступила к князю:

- Видишь, нет твоей зайки. Так, может, меня возьмешь?

- Нет, не возьму.

- Что ж, - как бы опечалилась воструха, - значит надо в хоромах поискать.

На стольце, покрытом цветной материей, Предслава сидела в том наряде, в котором и мать ее, и дальняя пра-пра-прабабка в замужье вступали, и каждая-то к нему что-то свое прибавляла, каждая что-то о миротворении повествовала: черными нитками - о навьем подземном царстве, красными – о Яви, той, что на земле стоит, а белыми – о Прави небесной мечтала. Отец и сродственники по лавкам сидят, по скамьям у стеночек, улыбаются. А Предславы глаза синей воды полны, что озера.

И уж, как в сани сели жених с невестою, в храм ехать, спросил князь:

- Отчего плачешь? Может, не любишь?

- Люблю, - отвечала.

- Что же слезы ронишь?

- Н-не зна-аю…. – захлопнув лицо рукавицами зарыдала и тут же засмеялась сквозь слезы невеста.

Ах, как горько, как сладко, с какой сладостной горестью выводили голосами ехавшие следом Славунины подруги древние слова прощального плача!

Из-за лесу, лесу темного,

Из-за гор ли, гор высокиих

Летит стадо лебединое,

А другое – гусиное;

Отставала лебедушка,

Что от стада лебединого,

Приставала лебедушка,

Ой, ко стаду золотых гусей…

Вослед за свадебным поездом Святослава (который, отъезжая от дома Рулава, удлинился по меньшей мере втрое) к храму Рода стали прибывать свадебные поезда других пар, пожелавших вступить в закон непременно вместе со своим князем. Таким образом все улицы, восьмилучевой звездой сходящиеся к сердцу города – великому храму, оказались запружены санями, лошадьми, ликующим народом, для которого это небывалое стечение свадеб было не каким-то выдающимся происшествием, а естественным разрешением двух седмиц подготовки к новой жизни, - и вот она, новоявленная жизнь, зачинается в том, из чего истекает всякое земное существование.

В храме перед четырехликим изображением Рода на добрую сажень возвышался громадный пирог, а вокруг него в муравленных ставцах и деревянных блюдах горами были навалены печеные «коровки» и «козульки». Здесь было накурено сандриком ⁴⁶⁴¹и еще какими-то травами, может быть, даже из тех, которые цветятся единственно на далеком полдне. Хоть и был этот храм самым большим на Руси (если не считать того чудесного храма Святовита, что на острове Руяне), все же теперь войти в него помимо жениха и невесты довелось только ответственным личностям да самым почетным гостям. Всем же прочим оставалось поджидать молодых на морозе, борюкаясь с ним, Карачуном, кто на что горазд: те поближе к полыхающим в крадах кострам подобрались, эти танок затеяли с песнями, ну и, опять же, слава Богу, праздник, – значит, и заступа вина дозволительна.

А в храмовом нутре, пахнущем хлебом и древесной смолой, волхв Глаголь (еще молодой, только с проседью в широкой бороде) уж успел, воззвав к Роду во всяческих его проявлениях, испросить у Души всех существ нисполания на русский народ новых милостей, а вместе с тем отвращения всяких бедствий. Пришли на княжескую свадьбу также волхвы из других храмов. Притащился с горы Хоревицы и некогда пузастый (поскольку празднолюбив был и в удовольствиях мало воздержан) облакопрогонитель Добролюб; однако теперь (может, в значении расплаты за предательство волхвова назначения) его изъедала сухотка, так что под собольей шубой не было ни пуза… ни волхва.

Вот поставили жениха с невестою на один рушник.

- По доброй ли воле берешь за себя княгиню Предславу? – подступился к жениху волхв Глаголь.

- Честью и волей.