Русская Америка: слава и позор

В ученом мире иногда попадаются придурки, всерьез уверяющие, будто Резанов обручился с Кончитой исключительно «из дипломатии» — чтобы, дескать, таким вот путем получить необходимое ему зерно. Чушь собачья, конечно. Во-первых, зерно испанцы соглашались продать и так. Во-вторых, от отца Кончиты продажа зерна нисколечко не зависела. В-третьих… Да посмотрите вы еще раз на ее портрет, дурики! И сделайте выводы…

Лучше всего об этом расскажет сам Резанов: «Прекрасная Консепсия умножала день ото дня ко мне вежливости, разныя интересныя в положении моем услуги ея и искренность, на ко-торыя долгое время смотрел я равнодушно, начали неприметно наполнять пустоту в моем сердце: мы ежедневно зближались в объяснениях, которыя кончились наконец тем, что она дала мне руку свою».

Почему Кончиту потянуло к Резанову, понять чрезвычайно легко. Блестящий камергер российского императорского двора, в парадном мундире с орденом высоким на шее, галантный, любезный кавалер

дворцовой выучки. Не двадцатилетний кавалер, правда — но какая разница, если в сравнении с дубоподоб-ными ухажерами из глуши, чуть ли не с соломой в волосах, он выглядел сказочным принцем.

И это еще не все. В некоторых книгах отчего-то утверждается, что Кончита свои пятнадцать лет безвылазно провела в Калифорнии — этакая купринская Олеся, очаровательная дикарка из чащобы, ничего в жизни не видевшая…

Это их кто-то обманул, этих незадачливых писак. Дело в том, что Кончита к моменту прибытия Резанова прожила в Сан-Франциско всего год, а до того шесть лет провела не где-нибудь, а в Париже. Где наверняка вращалась в самом высшем тамошнем обществе, учитывая происхождение.

А по сути она выросла, сформировалась в Париже — и после этой блестящей столицы совсем юная девушка попадает в края непуганых росомах, где двухэтажный дом уже почти что небоскреб, и даже тележных колес делать не умеют… Легко представить, как она там тосковала. Резанов передает ее собственные слова о Калифорнии: «Прекрасная земля, теплый климат, хлеба и скота много, и больше ничего». И это — после парижских балов. Искренне жаль девчонку…

И тут возникает камергер Резанов — свой, из того, прежнего мира, единственный здесь, кто может ее по-настоящему понять. Ну как тут не потянуться к такому кавалеру?

Дальнейшее описание слишком подробное, чтобы уделять ему много времени: католические родители едва ли с параличом не слегли, для них это было как гром с ясного неба. Ведь — иноверец!

Родня в отчаянии кинулась к священнослужителям. Те убеждали «красу Калифорнии» отказаться от необдуманного намерения, но как ни старались, пятнадцатилетняя красавица проявила нешуточную твердость. Я за него пойду — и точка!

Святые отцы отступились. Была торжественно заключена помолвка. Правда, предстояло еще получить согласие на брак от самого Папы Римского, но это не выглядело таким уж непреодолимым препятствием.

В чем я совершенно уверен, так это в том, что меж Резановым и Кончитой не случилось того необузданного секса, который так смачно расписал Вознесенский. Время было другое, и люди не те, что ныне. Двадцатилетний повеса еще пытался бы залезть ночью в девичью спаленку (что и в суровой нравами Испании случалось не раз), но вот сорокалетний камергер… Весьма сомнительно. А впрочем… Ну кто тут возьмется утверждать совершенно точно? Еще раз взглянув на портрет Марии де ла Консепсьон Марцеллы? Покрыто тайной…, Осенью 1806 г. Резанов верхом отправился из Охотска в Якутск. Навстречу близкой смерти…

Буквально в последний год один прыткий автор попытался придать этой смерти недвусмысленный детективный оттенок, бухнув сгоряча во всеуслышание, что на самом-то деле Резанов умер не своей смертью, а был безжалостно изведен

коварными англичанами, стремившимися не допустить усиления русских в Америке. Отравили, ироды, не иначе! Как допрежь того и Ше-лихова ядом извели…

К моему искреннему сожалению, «версию» эту выдвинул не какой-то безответственный щелкопер, не интеллигентишка тупой, а С. Кремлев (Брезкун), исследователь умнейший и вдумчивый, в прежних своих книгах базировавшийся на обширнейших исторических материалах.

Увы, в своем последнем труде он как раз дал волю самой безответственной фантазии, сорвавшись в «теорию заговора», как пьяный в кусты. На сей раз его «изыскания» производят самое тягостное впечатление: когда человек начинает видеть вражеские козни и зловещую числовую мистику в том, что такой-то договор подписан не четырнадцатого, а именно тринадцатого — тушите свет, уводите слабонервных и звоните санитарам…

Последнее дело, каким я способен заняться, — обелять англичан. Но есть же пределы, господа! Безусловно, в убийстве Павла I «английский след» присутствует в качестве не то что версии, а железобетонной реальности. Да и скоропостижная, внезапная и странная смерть Шелихова позволяет строить самые разные версии, не обязательно связанные с естественной кончиной (правда, на месте английской разведки лично я непременно постарался бы убрать и Баранова, слишком многое на его персоне держалось).