Еще только выйдя из троллейбуса на Самотечной площади и двигаясь по направлению к ОВИРу — всего триста шагов вверх по Олимпийскому проспекту, Рубинчик вдруг ощутил, что теряет себя: свою решимость, энергию, даже половую силу. Словно на той стороне улицы, у дверей ОВИРа, где стояла сиротливая группа людей с папками и портфелями, — словно там радиоактивная зона. Перейти через площадь и встать в
Да, здесь, по эту сторону площади, вы еще свой, советский человек, немного ущербный из-за своей семитской внешности, но все-таки наш. Вы можете спорить с милиционером или бежать к нему за защитой, если на вас напали хулиганы. Вы можете громко разговаривать, смеяться, острить с продавщицей мороженого, флиртовать с прохожими девушками и нагрубить водителю машины, не уступившей вам дорогу.
Но там, в
Мощное и почти зримое поле презрения к
С трудом отрывая от тротуара разом отяжелевшие ноги и держа под мышкой еще более тяжелую тонкую папку с документами, Рубинчик добрел через площадь к этой очереди и молча, без единого слова, встал последним. Ему казалось, что сейчас, в этот же миг, откуда-то сбоку или сверху раздастся пулеметная очередь, и он невольно вжал голову в плечи — точно так, как все остальные, стоявшие в этой очереди. Но никто не стрелял, и через пару минут он задышал ровнее, осмотрелся.
Эта тонкая цепочка людей, вытянувшаяся вдоль тротуара под окнами ОВИРа, оказалась самой странной из всех очередей, в которых ему пришлось стоять за тридцать семь лет жизни, хотя опыта стояния в очередях у него, как и у любого жителя советской империи, было сколько угодно. От детдомовских очередей в туалет, когда старшие пацаны заставляли младших выпить по десять стаканов воды и одновременно оккупировали все стульчаки в сортире, до ночных хвостов за хлебом в пятидесятых годах, когда свой четырехзначный номер нужно было писать чернильным карандашом на ладони. А потом — многодневные, очереди за подпиской на Джека Лондона, Чехова, Бальзака, даже Шолохова. И многомесячные очереди за ковром, швейной машиной, мебелью, холодильником. И многолетние очереди за квартирой и автомашиной. И ежедневные — по сей день — очереди за мясом, фруктами, пивом, лекарствами. За шестьдесят лет советской власти эти очереди сделались такой же ритуальной частью жизни российского народа, как у американцев — утренний душ, а у французов — кофе с круассаном. Возникла даже особая этика стояния в «хвостах»: здесь люди знакомились, флиртовали, обменивались новостями и анекдотами, начинали адюльтеры и делали предложения руки и сердца. В молодости, мечтая о писательской карьере, Рубинчик хотел сочинить пьесу о том, как у подъезда модного в те годы Театра на Таганке совершенно незнакомые люди с вечера занимают очередь на «Гамлета», а к утру, к моменту открытия касс, это уже не просто очередь, а почти семья — со своими внутренними конфликтами, любовью, изменой, политическими спорами и гэбэшным стукачом, мучающимся вопросом «стучать или не стучать?» на женщину-диссидентку, в которую он влюбился…
Очередь в ОВИР оказалась совершенно иной — никаких разговоров! Это было вдвойне странно, потому что в этой очереди стояли одни евреи, только евреи — люди, казалось бы, начиненные знаменитой еврейской активностью. Уж тут-то, среди своих единокровных братьев, они должны были развернуться во всю мощь своего бесовского острословия и общительности.