Русская дива

Что стремяжило его дерзость и силу? Что притупило остроту его мысли и точность расчета? Что ослабило его мудрость и отвергло от него покровительство его еврейского Бога?

Только сам Иосиф да евнухи его русских наложниц знали ответ на этот вопрос. Но евнухи умеют молчать и не оставляют истории своих отчетов и дневников. А Иосиф…

Да, теперь, в этот год — 4725 год по еврейскому календарю, 355 год по мусульманскому и 965 год по христианскому — Иосиф решил исправить свои предыдущие ошибки. Уже нет в живых прекраснолицей Ольги, уже ушла она в сады своих родителей — ушла, так и не ответив на мирные знаки хазарского Царя, а, наоборот, воспитав и оставив киевским князем сына своего Святослава, который еще воинственнее и злее в битвах, чем его мать. Уже трижды нападал этот Святослав на подданные Иосифу северные племена, огнем и мечом истребляя там всех от мала до велика и грабя их села и становища. Но теперь Иосиф не пощадит этого мальчишку. Сила, Трепет и Мудрость правят миром, и гудом гудит земля под копытами его войска, идущего на северо-запад. Двенадцать тысяч конных воинов в крепких латах сидят в кожаных седлах на сильных боевых конях. И еще десять тысяч воинов возьмет Иосиф у буртасов, и столько же у булгар, и у славян, и даже у печенегов. И не будет пощады ни русскому князю, ни жене его, ни отроку его, ни рабу его. Ни дому его, ни деревне его, ни граду. И дочь его станет женой сына Иосифа, а если нет у него ни дочери, ни сестры…

Но что это за шум позади Иосифа? Что за трепет в войске его, идущем длинным обозом? И кто это скачет к нему через войско его, рассекая криком и взмыленным конем воинскую колонну?

Иосиф остановил коня и повернул его к этому вестнику.

Он узнал его…

52

Рубинчик узнал его еще до того, как распахнулась дверь его тюремной камеры. Он проснулся от грохота шагов в коридоре и сел на откидной койке. Неужели ему удалось заснуть? Без матраса, одеяла, подушки, на жесткой полке, которую охрана днем откидывает к бетонной стене и запирает на замок. Ночью, пытаясь в этой сырой и холодной одиночной камере сохранить остатки тепла, его тело свернулось во сне калачиком и теперь ныло в коленях, в плечах и всех остальных суставах.

Лязгнул наружный засов, дверь камеры откатилась, мужская фигура, освещенная лишь со спины лампочками тюремного коридора, стремительно ворвалась в камеру. Рубинчик мысленно усмехнулся: конечно, это Барский, и теперь предстоит торг, ради которого он согласился диктовать Оле продолжение своей книги и фотографировался с ней по всей Москве.

Но Рубинчик не успел встать навстречу своему гостю — оглушительный удар кулаком по уху сбил его с койки на пол камеры. От неожиданности он упал как-то на бок, на плечо, больно, даже не успев выставить руки навстречу бетонному полу. И еще не придя в себя от шока, ощутил, как Барский завернул ему руки за спину и защелкнул наручники у него на запястьях и на щиколотках ног. А потом жестко ухватил за волосы и поволок из камеры в коридор. Боль в черепе была нестерпимой, Рубинчик, мыча от боли, пробовал встать на ноги чтобы помочь движению и ослабить боль от вырываемых волос, однако сделать это в наручниках не удавалось.

В коридоре кто-то из охранников пытался не то остановить Барского, не то помочь ему тащить Рубинчика, но Барский рявкнул на него: «Прочь! С дороги!», — и сам, в одиночку выволок Рубинчика, как колоду или мешок с костями, из тюремного барака. И, не останавливаясь, стащил, отбивая ему ребра, по мокрым от дождя ступеням крыльца к открытой задней дверце своей служебной «Волги». Тут, продолжая одной рукой держать Рубинчика за волосы, он второй рукой ухватил его за штаны, спустившиеся без ремня на бедра, и буквально зашвырнул на заднее сиденье машины. А сам сел за руль.

— Распишитесь вот здесь, товарищ полковник! — просительно подскочил к нему молодой лейтенант — дежурный по охране, держа в руках книгу регистрации заключенных.

— Это мой подследственный!

— Я знаю, товарищ полковник. Просто для порядка. Что вы его забрали.

Барский наспех расписался и дал газ. «Волга» вылетела в открытые ворота тюрьмы и свернула направо, к Белорусскому вокзалу.

Рассветная Москва была пуста и заштрихована сырым осенним дождем, только у винно-водочных магазинов уже стояли группки первых страждущих.