Русская дива

— Что? Киссинджер явился? — спросил Барский с кухни, тяжело поднимаясь из-за столика и отодвигая стакан с недопитым чаем.

— Нет, лучше! Идите сюда! Пожалуйста! Быстрей, товарищ полковник! Смотрите! — И Зарцев уступил ему место у окуляра подзорной трубы, направленной вовсе не на двери синагоги напротив наблюдательного пункта, а на южную сторону горбатой улицы Архипова.

— Что там еще? — вяло сказал Барский и заглянул в подзорную трубу.

То, что он увидел, поразило даже его, привыкшего к еврейским фокусам.

Снизу, по улице Архипова, трезвой, деловой и целеустремленной походкой двигался к синагоге коренастый мужчина в темном костюме, белой рубашке и галстуке — Иосиф Рубинчик.

24

Куда идет человек за помощью, когда ему уже некуда идти за помощью?

К кому он обращается за советом, когда ему уже некуда обратиться за советом?

К Богу.

Даже если он атеист, безбожник, преступник — кто угодно!

Когда нам уже совершенно некуда идти, мы идем в церковь, в мечеть, в синагогу. К священнику, к мулле, к раввину.

Человеком, который своим появлением на улице Архипова удивил полковника Барского, был действительно Иосиф Рубинчик, убежденный атеист советского детдомовского розлива. У него уже кончились и деньги, и силы на выпивку, он не мог больше смотреть на водку без рвотных потуг, а самое главное, он не мог больше видеть изумление и ужас в глазах своих детей, когда он — грязный, небритый, пьяный и пахнувший дешевой водкой-«сучком» — добирался к ночи домой.

— Папа, что с тобой? Ты заболел?

Он не отвечал. Он валился на раскладушку, которую теперь завела для него Неля, и проваливался в сон — отвратительный, глухой и темный, как омут. Но перед тем, как утонуть в этом омуте, он успевал услышать, как Неля говорила детям:

— Не трогайте его. Спите!

Неля не разговаривала с ним с того дня, как он, прилетев из Салехарда, «признался» ей в своем тайном пороке — «запоях в командировках» и рассказал, что в Салехарде к нему, пьяному, проникла в номер какая-то шлюха, а через минуту нагрянула милиция, составила протокол об аморалке и теперь, конечно, в редакцию придет «телега», да и в ОВИРе, если подать документы на эмиграцию, возникнут осложнения.

Но Неля, как ни странно, отнеслась к этому покаянию с большим скептицизмом. Она решила, что он и в командировку поехал и выдумал всю эту грязь как последнее средство задержать их отъезд из России. И презирала его за трусость начать на Западе жизнь с нуля. Но развестись с ним и уехать без него, с детьми, как она грозила ему когда-то, Неля и страшилась, и фактически не могла. Потому что без разрешения отца, пусть алкоголика или даже сидящего в тюрьме уголовника, никто не имел права вывезти из страны детей.

Рубинчик знал об этом и в своей тайной, заочной битве с КГБ все оттягивал и оттягивал решающий миг выхода на ринг, набирая приводы в милицию и в вытрезвитель, как профессиональный спортсмен набирает форму перед боем.

Спортивной силой Рубинчика в этом бою должна была стать его слабость — алкоголизм. Конечно, он не знал всех замыслов Барского на его счет, но зато как никто другой, даже лучше Барского, знал и географию, и количество своих тайных «бакенов любви» на карте советской морали. «У страха глаза велики», — говорит русская пословица. И еще в Салехарде, после подписания милицейского протокола о «нарушении гостиничных правил и половом акте с гражданкой Натальей Свечкиной» и ухода милиции, Рубинчик, оставшись один, заметался по номеру. Какой-то животный, на уровне крови, инстинкт кричал ему, что это сплющенное, медальное лицо мужчины в дорогом импортном костюме таит в себе страшное, смертельное жало опасности. Но кто он? Начальник местной милиции? Начальник Салехардского управления КГБ? Он не арестовал его, не взял подписку о невыезде, но все равно этот налет не был заурядным «рейдом нравственности», какие время от времени устраивают красные рабочие дружины и милиция. Ведь они пытались подложить ему эту Наташу еще в Киеве! Но зачем? Что они затевают? Что они хотят от него? И кто — «они»? КГБ? Неужели и в Якутии те гэбэшники охотились все-таки за ним?

Страх не дал ему ни уснуть, ни усидеть в номере. Он осторожно выглянул в окно — ночная улица была пуста, светло-молочна от незаходящего полярного солнца, подморожена вечной мерзлотой земли и без следа милицейских машин. Он подошел к двери, приоткрыл — в коридоре тоже не было ни души, гостиница опять храпела густым и хмельным сибирским храпом. Он оделся, вышел из номера и, минуту спустя, — из гостиницы.

Жидкое солнце разбитым яйцом растеклось вдоль горизонта, освещая неживым, матовым светом деревянные тротуары, щербатый от гусеничных вездеходов панцирь мостовой и низкие домики, по пояс утонувшие в грязных и окаменевших за зиму сугробах. Во дворах этих домов спали олени и топорщились шесты с вывернутыми собачьими шкурами — проветривались перед тем, как из них сделают унты.