Русская рулетка

Он был опытным поэтом, понимал, что это нехорошо. Если строки даются с трудом, с потом, их приходится вырывать из себя клещами, а затем всё перемазывать, переписывать и перелицовывать, то слова тогда получаются будто отлитыми — тяжёлыми, убедительными, звонкими, каждое слово, как пуля, бывает опасным, а вот когда слова рождаются легко, то и полёт их — лёгкий, недолгий, слово ни в сердце, ни в памяти не застревает. Хуже нет когда пишется легко — Чуриллов не любил свои стихи, написанные сходу, почти не публиковал их, засовывал в стол, подальше в ящик, сверху придавливал другими бумагами, а когда издатели приставали, просили «что-нибудь новенькое», намекали, что стол-то небось забит по самую крышку, Чуриллов злился, сухое тёмное лицо его покрывалось крепким крестьянским румянцем, скулы, наоборот, бледнели, выделяясь необычайно светлыми точками, глаза делались гневными, но браниться в таких случаях он не бранился, держал себя в руках.

Пошла и проза. Чуриллов сделал несколько набросков к цыганскому рассказу. Однажды от одной цыганки, остановившей его с весёлым старушечьим возгласом: «Милок, дай погадаю!», он услышал пронзительную историю о любви двух людей — старого гривастого вора и молодой дворяночки, и решил написать об этом, но подступался он к рассказу и так и этак, ничего у него не получалось, рассказ провисал, плоть его была слабой, безжизненной, а тут вдруг пошло. Слово цеплялось за слово, строка за строку, он написал один кусок, потом сочинил целый эпизод, застолбил, так сказать, рассказ, в нескольких местах метки поставил; Чуриллов был уверен, что рассказ получится хороший, за него не будет стыдно.

Удел многих поэтов — переходить с поэзии на прозу. Так уж сложилось исторически — высоко, правда, летит человек, когда произносит слово «исторически», хотя бы в мыслях, но что есть, то есть. Чуриллов выпрямился за столом — спина от работы затекла, под лопатками кололо, особенно ощутимо кололо под левой лопаткой, там, где сердце. Неужели у него болит сердце?

В комнате было тихо, прохладно, чуть пустынно. Одиноко. Когда поэт работает, его всегда должно сопровождать одиночество. Поэт словно бы проваливается в пропасть, остаётся один на один с листом бумаги — очень желанным и очень страшным: с чистой бумагой справляются не все. Справился — счастье, слава; не справился — забвение, сочувствие и пренебрежение в глазах товарищей. Поэзия лукава. Проза — она пожёстче, посерьёзнее, обманывает реже, но и бьёт зато сильнее. Стихотворения можно выхаживать ногами, гуляя по набережной Фонтанки, либо в скверике около комплекса зданий «Росси», раз за разом печатая шаги вокруг старого умершего фонтана, из которого, наверное, никогда уже не выплеснется вода, а повесть, даже крохотную, ногами не выходить, на неё нужно время, упорство, нужно пролить пот и набить мозоли на руках, тогда что-то может получиться…

В противном случае — поражение. Чуриллов вздохнул. Поражение в литературе — это потяжелее, чем рана, полученная на фронте, это больше, чем оторванная рука.

Проза — серьёзная штука, как, собственно, и вся литература; литература вообще очень серьёзная вещь, требует полной отдачи, того, чтобы костёр полыхал жарко, ожигал человека. Работа сопровождается большой физической нагрузкой: после двух часов сидения за столом затекает спина, её невозможно разогнуть, поясница не чувствуется совсем, ноги опухают, руки тоже опухают, к мышцам правой рабочей руки, тем сильным мышцам, что идут от локтя к запястью, невозможно прикоснуться — в ответ стреляет током, в голове — звон, пустота, перед глазами — кровавые мальчики. Чуриллов огляделся, протестующе помотал перед собой ладонью — хватит страхов! Он любил эту тихую комнату с портьерами из прочной, почти лишённой складок, толстой ткани, из которой, наверное, можно шить кавказские бурки, две лампы, неизменно стоявшие на столе, — одну керосиновую, яркую, двенадцатилинейную, с зелёным фарфоровым брюшком, другую электрическую, с молочно-матовым стеклом, простенький чернильный прибор с бронзовыми защёлками в виде двух боевых щитов, украшенных крохотными блестящими заклёпками, о которые тупится любое лезвие, лёгкие деревянные ручки — ими так удобно писать, правда, потом, когда устаёт рука, они сами вываливаются из пальцев.