«Русские идут!»

Русские приставы, даже очень прилежные, элементарно не разбираясь в хитросплетениях степных адатов, рубили сплеча, подопечные нойоны боялись им возражать, люди, ясно, были таким положением дел крайне рассержены, начались несанкционированные переселения на Дон, стычки с казаками, и в конце концов, волнения в улусах приобрели такой масштаб, что Петербургу пришлось идти на совсем уж неординарные меры: рядовые калмыки получили право в особых случая голосованием решать, кому из претендентов на пост нойона подчиняться, а кому нет. В конечном же итоге, уже при Павле Петровиче, обожавшем исправлять «ошибки» Матушки, было решено даже пойти на эксперимент, вернув «верному нашему калмыцкому народу» автономию.

Глава XLIX. ПРИНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ (6)

И счастья баловень безродный

Начиная завершать, отмечу во первых строках, что описываемое время было для калмыков временем разброда, шатания и великих сомнений. Выйти из потопа Пугачевщины им, конечно, удалось если и сухими, то близко к тому, однако к старым добрым образцам жизнь не вернулась и вернуться упорно не желала. Единственным островком стабильности была военная служба, – конных стрелков на все кампании России степняки, что крещеные ставропольские, что степные «бурханщики», выставляли исправно и служба их оценивалась Империей по-прежнему высоко, а вот на гражданке ни на какую стабильность и намека не было…

Нововведения, полностью изменившие привычное калмыкам мироустройство, – хан, под ханом тайши, под тайшами нойоны, а при них зайсаны, – естественно, взбаламутили и поставили на уши уклад жизни. Кто есть кто, что кому положено и так далее, было решительно непонятно. Улусы дробились, знать враждовала, русские приставы ничего в происходящем не понимали и за скромную мзду закрывали на все глаза, – короче говоря, хаос был первостатейный и беднягам, даже не слишком понимавшим, что происходит, приходилось трудно. Тем паче нойоны, обиженные ущемлением «исторических прав», активно писали в Петербург, а там уже было немало крещеных калмыков, причем и при дворе тоже, и они посильно принимали участие в проблемах родни, так что уложить прошения из степей под сукно не всегда получалось: кое-что попадало на стол министрам, а то и Самому. Сам же Павел Петрович, не меньше матери работяга и с не меньшим чувством ответственности, в отличие от покойницы, если уж что ложилось к нему на стол, решал вопрос сам, не сваливая на подчиненных. Так что в начале сентября 1800 года, узнав о пребывании в столице некоего Чучёя Тундутова, мелкого нойона, прибывшего на Неву по каким-то своим делам, Государь распорядился доставить «тайшонку» пред ясны очи. А «тайшонка» сумел не ударить в грязь лицом и расчувствовать грозного, но сентиментального Павла жалостливыми романами про тяжелую жизнь соплеменников, обиженных государевой матушкой.

Этого – личной симпатии к приятному степняку плюс ссылки на очередную мамашину «неправду» – вполне достало. Уже 27 сентября, пару недель спустя, был подписан Указ с резюме: «Хоть и были немалые причины для наказаний, всем калмыцким владельцам и чиновникам с народом их, в Астраханской губернии кочующим, все же жалуем вновь во владение все те земли от Царицына по рекам: Волге, Сарпе, Салу, Манычу, Куме и взморье, и, словом, все те места, на коих до ухода за границу калмыки имели свое кочевье, исключая тех, кои по уходе именными указами пожалованы

». И еще немногое время спустя, 14 октября, особой грамотой Государя Чучёй Тундутов, ничего такого не ожидавший и уже паковавший багаж для отъезда, был утвержден «наместником калмыцкого народа», получив (правда, не те же, а специально изготовленные) печать со знаменем, а для себя лично саблю, кирасу и соболью шубу. Также восстанавливался «зарго» из 8 заседателей-зайсангов, а ламам, которых после бегства Убаши держали под подозрением, даровалась «свобода вольной деятельности» и назначалось жалованье.