Русские мыслители

Главным образом Герцен вынес из гегельянства убеж­дение, что ни единая теория, ни единая доктрина, никакое отдельно взятое истолкование жизни, — а прежде всего, никакая простая, последовательная, ладно скроенная и крепко сшитая схема: ни великие механистические модели, создавав­шиеся в восемнадцатом веке французами, ни романтические германские умопостроения века девятнадцатого, ни уче­ния утопистов, подобных Сен-Симону, Фурье или Оуэну, ни социалистические программы Кабе, Jlepy и Луи Блана, — просто не способны сыскать истинные решения действи­тельных задач: по крайности, оставаясь в том виде, в каком их преподносили и проповедовали.

Герцен сделался скептиком уже по одному тому, что пола­гал (то ли следуя Гегелю, то ли независимо от него): ника­кого окончательного или простого ответа на задаваемые человечеством «жгучие» вопросы даже в принципе сыскать нельзя; если вопрос по-настоящему серьезен или мучительно болезнен, ответ попросту не может быть недвусмысленным и «опрятным». Прежде всего, он вовеки не сведется к некоему симметричному набору выводов, полученных дедуктивным способом из наличествующих очевидных аксиом.

Скептицизм этот сказывается уже на ранних, забытых герценовских очерках, написанных в начале 1840-х годов по поводу того, что Герцен именовал научным буддизмом и дилетантством; автор делит мыслящих людей на два разряда — и нещадно ополчается на оба. К первому разряду относятся беззаботные любители, за лесом не видящие деревьев и, по словам Герцена, пуще всего боящиеся растерять свою дра­гоценную личную неповторимость в педантичной погоне за мелкими фактами, свойственными действительности; оттого-то и скользят они всегда по самым верхам, не трудясь получить настоящие познания, оттого-то и смотрят на факты словно через некий телескоп, — а в итоге не способны изречь ничего связного, кроме звучных и необъятных обобщений, витающих без дела и без цели, подобно летящим воздушным шарам.

Второй разряд ученых — буддисты — суть люди, бегущие вон из лесу и принимающиеся лихорадочно пересчитывать деревья; они самозабвенно изучают крохотный набор несвяз­ных фактов, рассматриваемых под все более и более силь­ным микроскопом. И хотя подобный человек может быть глубоким знатоком отдельной научной отрасли, он почти неминуемо — особенно если упомянутый человек немец (едва ли не все герценовские издевки адресуются ненавист­ным немцам — при том, что в жилах самого Герцена текла кровь наполовину немецкая), — делается невыносимо скуч­ным, напыщенным, нерассуждающим филистером; но преж­де всего, и неизменно, становится отталкивающим челове­ческим существом.

Эти полярные противоположности необходимо при­мирить, и Герцен считает: если изучать жизнь трезво и бес­пристрастно — «объективно», — быть может, меж двумя полюсами удастся создать «электрическое напряжение», диалектический компромисс; и, поскольку ни одна из двух упомянутых людских разновидностей не может сущест­вовать в «химически чистом виде», ни одну из них нельзя отвергать полностью, следует у каждой заимствовать ее наи­лучшие черты; лишь таким образом человеческие существа и сумели бы уразуметь жизнь хоть несколько глубже, чем если бы очертя голову впадали в ту или другую крайность.

Все же, идеал отрешенности, умеренности, компромисса, бесстрастной объективности, проповедовавшийся Герце­ном в начале его литературной работы, был чем-то напрочь несовместимым с герценовским темпераментом. И впрямь: уже вскоре Герцен разражается громогласными похвалами пристрастности. Он объявляет: знаю — этого не примут.

Существуют воззрения, коих просто не впускают в поря­дочное общество, — равно как и людей, чем-либо запятнав­ших себя навеки. На пристрастность глядят весьма небла­госклонно — в том и заключается ее отличие от, например, абстрактной справедливости. Но все же, никто и никогда еще не произносил речей, достойных внимания, коль скоро не был глубоко, самозабвенно пристрастен.

И следует весьма долгое, чисто русское порицание хлад­нокровию и мелочной осторожности; Герцен утверждает: нежелательно и немыслимо оставаться «объективным», отре­шенным, безучастным; нельзя не бросаться в жизненный поток и не нырять поглубже. На этой стадии писательского развития Герцена в его сочинениях внезапно слышится воз­бужденный голос его друга Белинского.

Основополагающее утверждение, выдвигаемое Герценом в те дни, а далее непрестанно развиваемое с поразительной поэтичностью и выдумкой, гласит: отвлеченные идеи обла­дают ужасающей властью над человеческим бытием (наме­ренно упоминаю поэзию: как очень верно сказал впоследствии Достоевский, что ни говори о Герцене, а русским поэтом он безусловно был; это и обеляло Герцена в глазах желчного, но временами потрясающе проницательного критика — ибо ни воззрений герценовских, ни образа жизни Досто­евский, разумеется, не одобрял нимало).