Русские мыслители

Герцен заявляет: любая попытка разъяснить человеческое поведение понятиями, свойственными любой отвлеченной идее — или подчинить человечество служению этой идее, сколь бы ни благородной была она, глаголющая о справедли­вости, прогрессе, народе, проповедуемая даже безупречными человеколюбцами вроде Мадзини, Луи Блана или Милля, — всегда заканчивается мучительством и людскими жертво­приношениями. Люди недостаточно примитивны; людская жизнь и взаимоотношения слишком сложны для безликих формул и прямолинейных мер; попытки «остругать» лич­ность и втиснуть ее в рациональную схему, составленную согласно теоретическому идеалу — сколь бы ни были чисты и возвышенны побуждения новоявленных Прокрустов, — неизменно кончается ужасными умственными и душевными увечьями да все более страшной политической вивисекцией. Прогресс венчается освобождением единиц, ради которого люто порабощается подавляющее большинство; прежняя тира­ния сменяется новой, иногда гораздо более чудовищной — к примеру, всемирное социалистическое рабство провозгла­шалось избавлением для числившихся в «рабстве» у Римско- Католической Церкви.

Вот весьма типичный отрывок из разговоров Герцена с Луи Бланом, французским социалистом (коего Александр Иванович глубоко уважал); здесь видно, с каким легкомыс­лием Герцен высказывал даже самые глубокие свои убеждения. Беседовали мы, пишет Герцен, в Лондоне, в начале 1850-х. Однажды Луи Блан изрек: «Жизнь человека — великий социальный долг, человек должен

постоянно приносить себя на жертву обществу».

«— Зачем же? — спросил я вдруг.

Как зачем [ответствовал Луи Блан]? Помилуйте: вся цель, все назначение лица — благосостояние общества.

Оно никогда не достигнется, если все будут жертво­вать и никто не будет наслаждаться.

Это игра слов.

Варварская сбивчивость понятий, — говорил я, смеясь»[231].

В этом веселом и, казалось бы, непримечательном отрывке Герцен высказывает свое главное убеждение: цель жизни — сама жизнь, а жертвовать настоящим во имя какого-то неяс­ного и непредсказуемого будущего значит безумствовать, напрочь уничтожая ту единственную драгоценность, что имеется и у отдельного человека, и у целого общества, — значит попусту лить живую кровь и умерщвлять живую плоть на жертвеннике, воздвигнутом в капище идеализированных абстракций.

У Герцена вызывала омерзение истинная сущность про­поведей, уже в ту эпоху читавшихся некоторыми из «лучших и благороднейших» людей — в частности, социалистами и утилитаристами: дескать, можно претерпеть в настоя­щем невыносимые и нескончаемые страдания ради неска­занного грядущего счастья; можно истреблять неповинных людей тысячами, дабы облагодетельствовать миллионы — столь воинственные призывы звучали уже в то время, а впо­следствии подобный боевой клич раздавался несравненно чаще. Представление о том, что человечество непременно вступит в светлое будущее, что это, якобы, предначертано ходом истории, а посему любые, самые лютые, сегодняш­ние злодейства оправданы — этот хорошо знакомый нам бред, порожденный политической эсхатологией, основан­ный на крепкой вере в неудержимый прогресс, казался Гер­цену смертоносной доктриной, ведущей к уничтожению человечества.

Наиглубочайшее, наиболее обоснованное — и наиболее блистательно изложенное — рассуждение Герцена по выше­упомянутому поводу содержится в томе очерков, озаглавлен­ном «С того берега» и создававшемся Герценом как неруко­творный памятник авторскому разочарованию в европейских революциях 1848 и 1849 годов. Этот великий полемический шедевр — символ веры и политическое завещание Герцена. Тон и содержание книги хорошо представлены характер­ным (и знаменитым) отрывком, где Герцен восклицает: нельзя превращать целое поколение в своеобразный пере­гной, удобряющий почву, на коей расцветут весьма далекие потомки — что, кстати, весьма сомнительно. Цель, маячащая в отдаленном «светлом будущем», — обман и ложь. Истин­ная «цель должна быть ближе, по крайней мере — заработная плата или наслаждение в труде»[232].

Цель каждого поколения — оно само; каждый человек есть явление неповторимое; исполнением желаний, удов­летворением нужд порождаются новые нужды и желания, а дальше возникает новый образ жизни. Природа, говорит Герцен (возможно, под воздействием Шиллера), безразлична к человеческим существам и нуждам человеческим, природа равнодушно сокрушает их. Есть ли у истории некий план, либретто? Нет — поскольку, «будь libretto, история потеряет весь интерес, сделается ненужна, скучна, смешна». Расписаний и графиков нет, нет и космических предначертаний, а есть лишь «огонь жизни» — страсть, воля, импровизация; време­нами дорога существует, а временами — нет; и «где ее нет, там ее сперва проложит гений»[233].