Русский Афонский отечник ХІХ-ХХ веков

– Видишь ли, что ты получил этот дар верою за послушание, а не за заслуги твои, и знай, что всякий дар Божий сохраняется смирением. Берегись от возношения. Не осуждай никого, постоянно укоряй себя. И другие имеют этот дар, но считают себя хуже всех.

После этой беседы духовник хотел было уволить отца Никодима от заботливых должностей его, чтобы тот спокойно мог в келье своей упражняться в молитве и слезах. Но Бог устроил иначе, чтобы отец Никодим прямо от трудов своих перешел в вечность.

Вскоре отец Никодим заболел. Болезнь его продолжалась 40 дней. Перед смертью своей, за несколько дней, он читал какую-то записку, которая находилась у него под подушкой. Приближаясь к смерти, он читал эту записку несколько раз в день и мирно почил о Господе. После смерти записку эту нашли, она имела следующее содержание: «Я уповаю на милость Божью, на заслуги Христовы, Он мой Судия, а не вы, окаянные, что вам за дело до меня? Ему согрешил, Ему и каюсь, а вы не имеете во мне никакого места, лукавые бесы. Отыдите от меня к вашему сатане».

Отец Никодим ростом был невысок, лица приятного, плешив, бороду имел длинную и густую с проседью, говор у него был скорый, немного заикался, но в церкви пел и читал без затруднения. При служении духовником ранней Литургии почти всегда пел один. Скончался отец Никодим в 1853 году, прожив в монастыре восемь лет.

Схимонах Пантелеимон (Овсянников)

Схимонах Пантелеимон [47]

(в мiру Григорий Петрович Овсянников) был родом из крестьян Воронежской губернии. Поступил в Руссик в 1841 году, где и пострижен в схиму. Послушание проходил в иконописной мастерской. Расписал старую трапезную. Где он научился мастерству иконописи и как он решился стать монахом – неизвестно. По всей видимости, он отправился на Афон после встречи в Одессе с иеросхимонахом Сергием (Весниным), который в письмах называет его своим близким другом. «Много у меня остается здесь милых и добрых друзей, – писал отец Сергий, – а что всего чувствительнее – один из них при последнем почти издыхании, и как раз тот, который делил со мной радости и горе, мои страдания сердечные, беспечность поэтического досуга и часть странствий по Афону». В другом письме он пишет о нем так: «В числе здешних друзей моих я недосчитался по приезде лучшего друга моей афонской жизни, с которым я сроднился сердечно, с которым делил радости и горе и его труженические занятия. Этот друг мой был хороший живописец, имя его в монашестве Пантелеимон. Больно было моему сердцу, когда долетела до меня весть еще в Смирне, на пути моем в Иерусалим, что друг мой скончался. Я не знал, как он отходил к Богу, с каким чувством приближался к конечным минутам своей жизни и как испустил последний вздох, и меня тревожила его загробная участь. Но теперь я узнал это и благодарю Бога, что друг мой сподобился праведной кончины.

При отбытии моем со Святой Горы в Палестину я оставил живописца в самом трудном положении: он тяжело болел и не мог вставать с постели. Но при прощании еще дружески обнял меня в надежде свидания. Знали ли мы тогда, что свидание будет уже в вечности? После меня только неделю томился друг мой в недуге, в предсмертной борьбе.

Духовник видел, что он близок к смерти, а потому предложил ему принять схиму. Больной с радостью согласился. И после пострига несколько дней подряд приобщался Святых Таин, и в последний день – тоже. Ему предложили, не хочет ли он послушать акафист Божией Матери. „С радостью“, – отвечал тот. И один монах начал читать. После каждого икоса и кондака больной пел своим слабым, замирающим уже голосом „Аллилуия“ и „Радуйся, Невесто неневестная“. Когда третий раз был прочтен последний кондак акафиста: „О Всепетая Мати, рождшая всех святых святейшее Слово“ и проч., живописец пропел трижды „Аллилуиа“, и с этими звуками ангельского славословия улетела душа его на небо, где поется Богу и Всепетой вечная „Аллилуиа“. В это время один из братии следил за движениями умирающего и видел, что, когда он пропел в последний раз, судорожное движение появилось на лице его. Пантелеимон обернулся налево, и как будто что-то встревожило его, но в то же мгновение он повел глазами направо, умилительно посмотрел вверх и с райской улыбкой на устах испустил последний свой вздох.

Покойный друг мой прожил на Святой Горе три года с небольшим. Я познакомился с ним еще в России в 1840 году, когда странствовал до Одессы, но там мы разошлись, и только в 1843 году я снова сошелся с ним в Руссике. Бог знает, был ли кто из русских святогорцев в такой мысленной брани, в таком бурном смятении духа, как этот юный живописец. Верно, для врага он был несносен. Несколько раз покойный порывался оставить Руссик, где стесняются своеволие и причуды желаний, и хотел жить где-нибудь на свободе, но Бог не допустил этого.