Русский бунт

Она прошла в кухню и заварила себе чайку (всё равно никого). Включила телек и зависла. Когда поняла, что смотрит уже третью рекламную паузу, щёлкнула пультом, подошла с пустой кружкой к бледному окну и улыбнулась (представила, как на велике будет Урал переезжать; а в дорожку ещё и косяков накрутить можно!). На подоконнике лежала старая отцовская фуражка: синяя с красным.

Лидин папа был мент. Ну как — слегка: работал в ФСКН (ещё до переезда этой лавочки), почти дослужился до генерала. Он столько раз вытаскивал Лиду из самых беспросветных передряг, что коллеги на него только вздыхали. Когда Лида окончательно перешла на амфетаминовый образ жизни и похудела до тридцати килограммов (в те баснословные года её обнажённые летними носками щиколки были до того хрупки, что так и хотелось спросить: «На чём же вы держитесь, милочка?»), — отец повесил на неё слежку, собрал материалов о купле-продаже, а потом пришёл к ней с предложением: «Или бросаешь, или твои друзья идут в тюрьму». Лида зажала обе ноздри — и бросила. Но как-то собрались они у Метадон Кихота…

С тех пор как половина Лидиных друзей села, она была не в очень отношениях с отцом.

Лида отвернулась от фуражки. Приходилось шарить взглядом и смотреть на что-нибудь ещё.

На полу — плитка квадратиками. На холодильнике магниты с городами (Тула, Прага, Ессентуки, Суздаль, Рим, Казань, Курск, Санкт-Петербург), тут вилка, тут ложка, тут чайник, тут кастрюля, тут конфеты, тут хлеб, один год неотличим от другого, сегодня — это то же вчера и то же завтра, мама — синоним папы: то же самое, но только другими словами. В углу, на холодильнике, стоит бывалый телевизор с пузатым экраном: в нём чёрно, страшно и безнадёжно отражается мир этой кухни.

Так! Надо искать велосипед.

Та же комната, тот же вид из окна, даже запах тот же — стоялый, как будто пили много «Блейзера» и зажёвывали жвачкой, чтобы не спалиться. Ага. На этой двери она пыталась повеситься в пятнадцать… А вот здесь… Но теперь всё в серых коробках. Лида сделала шаг в сторону балкона, загляделась на одну из приоткрытых — и, разумеется, стала рыться.

Здесь — многотомный дневник: страдания, переживания и прочий подростковый вздор. Тут — какие-то бирюльки от Новослободских панков, даже браслет с выбитыми у ниферов зубами остался — у-у-у, а это пригодится. Вот рисуночки… Вот походная кружка… Берцы, пережившие и Кавказ и Марокко (с прорванной вентиляцией в пятке) … Ха! Ручная пила! (Когда у Лиды гостил её первый настоящий парень, он всегда сидел на одном стуле: когда этот мудила её бросил, она сначала скулила и ныла, обняв стул, а потом подумала: да чё я ною? кто он такой? — взяла пилу на кухне и распилила стул надвое). Лида перебирала хлам: мило и безразлично. Вдруг её взгляд лёг на вещь, о которой она даже думать забыла.

Пыльный-пыльный космический корабль из лего: похожий на блин, он стоял на шкафу — ненужный, как заброшенные космодромы. Лида взяла его — хрупкий — на руки, попробовала сдуть пыль — расчихалась и стала яростно моргать: случайно нажала кнопку на корабле — пулялка вылетела и потерялась на полу.

Его подарили ей на Новый год. И она знала, что подарят — и ждала, ждала: когда уже наступит? А потом радовалась подарку целых два дня.

От вида игрушек (вся Москва — ящик с игрушками) ей всегда хочется плакать (Лида обходит стороной «Детский мир»). Но от этого кораблика корёжило ещё невыносимей, чем обыкновенно: Лида вдруг поняла, что выросла не только она, выросло и время: раньше жизнь была маленькая, восторженная — она целиком умещалась в день. Потом жизнь вымахала до недели, до месяца, до года. Лида знала, что скоро и года начнут пролетать как выкуренные сигареты — от ребёнка до старухи один шаг. А этот пыльный кораблик улыбался своими окнами и махал хвостом с ракетами, заставляя сглотнуть ностальгической комок, и думалось: раньше всё было совсем не так! а кораблик улыбался, поблёскивал одной из пулялок — и какой-то голос говорил: «А ведь никогда и не было по-другому».

Обессилев думать, Лида вышла на ледяной балкон, взяла велик под уздцы и повела тот в комнату — качать колёса.

Она уже стояла в коридоре, одной рукой придерживая велик, а другой — помогая пятке влезть в кроссовку. Лида была совсем готовая, но не уходила: ещё с минутку постояла, вяло надеясь, что кто-нибудь придёт.

Выйдя из подъезда, она, кряхтя, влезла на велосипед (только не плакать на морозе, только не плакать на морозе). Проезжая мимо помойки — улыбнулась. Помой-ка — помой-ка! Это когда она в школе буянила, папа грозился, что Лида уйдёт жить на помойку. Ещё в детдом угрожал отдать… А Лида всегда хотела — и в детом, и на помойку! Когда тебя не страхуют — плывёшь лучше. Ей так казалось.

Ехать по белой Москве оказалось очень странно. Разумеется, Лида разучилась подпрыгивать перед бордюрами (да и снег последние дни шёл и шёл — в забытьи каком-то), так что она впилилась, пробила камеру и свалилась в сугроб — в районе Бибирево.

Она доковыляла до моей парикмахерской, я отпросился с работы, и мы пошли в шиномонтажку.