Русский бунт

Когда Тристрам кончил говорить, трубка его совсем потухла. Великий тиреист и оболтус сидели все в пепле и совершенно не в себе. У Шелобея было оскорблённое «не в себе», у Тристрама «не в себе» сидело в горле и першило: из-за сложности артикуляции тире.

Несмотря на минувшие месяцы безделья и сомнений, по-тиреистски Шелобей знал всего лишь два слова: «——— —» и «— — — — — — — — ————». Первое означало что-то вроде «проследуйте», а второе было каким-то из матерных. Шелобей был не слишком уверен в этой синтаксической конструкции, однако именно её и произнёс.

Тристрам не оскорбился, не изменился в лице, он молча встал из кресла и, не кланяясь, не прощаясь, не говоря ни слова, вышел.

Шелобей подумал выкурить ещё две сигареты, но не стал. Зачем теперь курить? Он сидел в полном одиночестве и непонимании — в этой чужой, в общем-то, квартире.

Тут вдруг он услышал, что его зовёт родной и напуганный голос Лидочки. Проспала! Да разве можно было проспать? Шелобей подорвался, но задержал себя и осмотрелся глуповато по сторонам. Оставаться здесь долее не было ни малейшей нужды: свою истину — он уже спиздил.

Лида ехала к родителям забирать велосипед.

На «Бабушкинскую»!! (Фыр-фыр!) Нет, не могли поближе хату купить?

Сидела в пустынном метро и читала «Хасидские истории». Что-то снова мутное — про ученика, который решил постигнуть Божественную сущность: и вот постигает он, карабкается, копает, а к нему и приходит рабби: «Я знаю, что с тобой случилось: ты прошёл через Пятьдесят врат разума и стал у последних. Ты задавал себе вопрос, находил на него ответ — и ворота открывались. Так ты дошёл до Пятидесятых врат, где понял, что есть вопрос, на который не отвечал ещё ни один человек, потому что, ответив, он бы навсегда потерял свободу выбора». — «И что мне делать? — спросил ученик, — пройти через все врата назад?» Рабби ответил: «Достаточно отвернуться от последних. И ты останешься твёрд в вере».

Лида фыркнула и перевернула страницу. Какая лажа! Глаза-то от врат этих отвернёшь, а душу — нет…

Поднялась на поверхность и застегнулась. Ну да, зимой кататься затея имбецильная, — но дело не в этом: просто покупала велик она ещё с первой зарплаты, так что это единственная её вещь (у неё ж даже шмотки ни одной своей: всё с помоек и от друзей) … И это какое-то западло, что он остаётся у родителей — хотя они даже не общаются!!

Многоэтажка, многоэтажка — много-много, много-много. Поморозей вчерашнего. Небо в раздробь. И на снегу хипповские значки от птичьих лапок (только кружок не дорисован) … И голые деревья танцуют… Мимо проехал КАМаз, груженный снегом, и обдал Лиду ароматом автостопа.

А может — ну всё, и махнуть в Израиль? Вот так, на велике — вообще нелегалкой? Не, Израиль фигня, там в Пятидесятые врата не постучишься… Там — плодитесь и размножайтесь… Ха! А как она уехала тогда автостопом в Прагу, никому не сказав, и родители спалили её по «Инстаграму»? Везде слежка! Нет, надо инсценировать самоубийство и рвануть в Китай. А там… А там тоже виза нужна. Фыр-фыр.

Одно и то же, одно и то же. Час, раз, сигарета, снежинка — ей уже, честно говоря, надоело. А в автостопе? Едешь день, два, три: и видишь в окошке — одни и те же деревья, одни и те же поля, одни и те же здания, одни и те же люди. Люди, блин! Ничего глупее придумать нельзя было? Всегда одно и то же: либо ты юзаешь их, либо они тебя. Ну вот. Начала как дурочка, а закончила как Макиавелли. Так. Какой там код от домофона?

Сойдя на своём (когда-то) этаже, Лида сделалась тише: вспоминая школьные годы (выйти из дома, покружить по району, пока родители не уйдут на работу, — и вернуться, в «Плейстейшн» играть), она на гулких цыпочках дошла до двери и тихо-медленно-осторожно закарябала ключом в скважине: проверила нижний замок — закрыто. Значит, никого.

Ручка вдруг дёрнулась вниз — Лида взвизгнула и убежала на лестницу. Выглянула. Ну вот, опять галюны! Она почесала свой забинтованный нос (зудело), шмыгнула и отправилась к брошенному ключу.

Квартира всё та же — пропахшая, родительская. В коридоре — бессмысленные шкафчики для обуви, шкафчики для одежды, шкафчики для лампочек — вся прихожая — это сплошной шкаф. В маминой комнате — плюшевый зоопарк, ненужный велотренажёр, телевизор (ещё один на кухне, ещё один в отцовской, ещё один в кладовке), фотки по всей стене: прабабка-бурятка, прадедушка-финно-угр, бабушка-украинка, дедушка-поляк, папа-русский, Лидочка-еврейка, брат-мудак (из Праги-то он её и вытаскивал, — но сейчас он в Питере, а об уехавших в Питер либо хорошо, либо ничего).

Вот эта ничёшная: Лида сняла одну со стены. Тут она была ещё без дред, с древнерусской косой, глупо-радостным взглядом, что-то ищущая, на что-то надеющаяся, почти без морщин, улыбчивая, худая, в прикольном свитере крупной вязи типа-винтаж (где она его купила?), на фоне МГУ, с дипломом в руках, на котором серп и мо… Блин, да это же мама!

Лида хлопнула глазами и повесила фотографию на гвоздик.