Русский бунт

— После того раза, как я под кислотой прыгала с парашютом, а он не раскрылся, я вообще никому не завидую. — (А всё равно она завидовала.)

— И как ты здесь, если парашют не раскрылся? — спросил я.

Невыносимо прекрасная, Лида стояла и смотрела на меня, как на слабоумного, и явно хотела ударить ложкой, — но за ней ещё идти надо.

— Ну потом он взял и раскрылся… Так. Я пойду макароны варить.

— Стой-стой-стой-стой!

Меня охватила идея, навязчивая, как хурма. Я спешно пополз (а может, и поскользил) в сторону Шелобея: тот сидел на диване, обхватив себя и щупая. Вдруг он стал судорожно хватать мысли в кулаки и отбрасывать: продолжал он так очень долго (я успел и забыть, зачем я ползу), но потом он снова обхватил себя:

— Я же существую, Аркадий Макарович? Я ведь существую?

— Ну как сказать, мой мальчик. — Стелькин играл в кости со Стриндбергом и небрежно курил. — Тут можно только перебирать варианты, мучительно пытаясь вспомнить забытое слово…

— Скажите нормально, Аркадий Макарович!

— Сам-сам-сам, дорогой. — Он перекрестил его и поцеловал в темечко. — А вообще, поскольку хрен ты выговоришь «Аркадий Макарович» — сегодня можно просто «Аркадий». — Стелькин блаженно рассматривал косматый столбик пепла на сигарете.

Я дополз и потрогал Шелобея за пятку и спросил восторженно:

— Шелобей, а, Шелобей. Можно я Лиду в щёчку поцелую?

Он молча и мучительно покивал (лицом — скорченный лимон).

Я вскочил, добежал до Лиды и три раза поцеловал её в левую щёку (или она была справа?), а потом взвизгнул и хлопнул в ладоши от восторга.

— Что это сейчас было? — Она удивилась и охренела.

А я сложил руки за спину и почувствовал себя офицером:

— Мне Шелобей разрешил. Извольте кланяться вашей матушке.

Это как во сне войти в давно, хорошо пронюханно-знакомую комнату. Здесь время странное, чужое. Оно не существует, оно сидит без работы. Не разорвано, не раскидано — секунды медленно, с надрывом, но ползут: трип кончается: когда-нибудь кончится. Но ощущение!.. Даже единица «час Сокурова» здесь не годится. В моменты, когда действительно живёшь, — реальность под ногами не ощущаешь, не успеваешь задуматься… Есть время кита, а есть время муравья… Не то!.. У этого времени нет вкуса, оно никакое. Вспоминается Вечный Бомж с Собакой на «Белорусской». Времени больше не будет. Уже нет. Но тут неизбежно — и сотворил Бог небо и землю, земля же была безвидна и пуста, и… Не потому что путник встал, а потому что никуда он не отправлялся, и вообще он не путник никакой, его зовут Антон Борисович, он сидит свои часы на пляже, а после направляется… — нет, он сидит на Колыме, сидит и трубку курит, а в трубке чай… — нет, он встал, посмотрел — и плюнул на всё это дело, а уже в этом харчке барахтаемся все мы, но это же не значит, что плавать не умел, к примеру, Дон Кихот? здесь можно вспомнить советские вестерны…

Стали будить его как арбуз: я бил щелбанами в безответное плечо, Стелькин выкручивал уши, Лида хлестала по щекам, а Стриндберг — самый нетерпеливый — дул ему прямо в нос.

— Я не сплю, — пробухтел Шелобей Пробуждённый (и проблёванный).

— Ну ты вообще охренел? — накинулась Лида, свирепо-нежная.

— Что я сделал? Пожалуйста, уберите эти вертолёты!

— Ну, вертолёты мы убрать не сможем, — сказал Стриндберг необычайно степенно, — по той простой причине, что их не существует. А сделал ты там наверху представление — и довольно-таки скверное.

— Ты нахрена мой уксус выпил? — ввязался Стелькин. — Это самый идиотский способ покончить с собой! И как моим предкам теперь готовить фрикасе??

— Да я случайно! Я думал, это сок! И… всё равно же смерти нет.

Стриндберг встал, могуче поставил руки на пояс и сказал, в восхищении воздев свой взгляд в потолок:

— Какая сила самообмана!

— Вот Аркадий Макарович за Путина молился, а я как-то Христа чуть не сжёг. — Шелобей курил и пускал дымные нули.

— Чего? — бросила Лена.

— Ну да. Бухали у меня — ранней весной. Свидетель среди вас. — Он кивнул в мою сторону. — Ну, собрались там туснёй институтской, добухались и решили мы, короче, в пруду искупнуться. Там что-то минус пять, снег лепит — я прихватил молоток, чё. Ещё в подъезде взял картину с Христом — не икону, а картину, лиловую такую, в раме деревянной — чтоб после купания костерок был. Ну и вот, пока до пруда дошли — все нас кинули и по такси разъехались. А мы дошли, вдвоём. Порубил я лёд молотком, бросил это дело и говорю: «Ну давай хоть Христа сожжём». Елисей мне: «Давай лучше кому-нибудь отдадим». А я думаю — да кому его отдавать-то? Иду к какому-то парню, — а утро зимнее, чернота, блин, во все поля. И кричу — мерзко так, юродиво: «Эй! Вам Христос не нужен?» Он, ясен пень, шаг ускоряет, — слова не сказал. К другому я даже подойти не успел — уже ушёл. Вдруг — вижу: чувак на пробежке, взмыленный весь, в мою сторону как раз. Я ему тоже: «Вам случайно Христос не нужен?» А он такой: «Отчего ж?» — схватил его, на бегу прям, и дальше побежал. Я тут Елисею в ноги бросился, ботинки целовал, плакал, соплями мазал всё. Ну и вот.

— Прикольно, — сказал Эд.

— Так, давайте сегодня без религиозных экстазов? — воззвал Стелькин.