Русский язык в зеркале языковой игры

А я, на небо глядя, кричю„

Полны сЬти напехалъ Богъ рыбы.~

Ия су~ ко Богородице припалъ\ Владычице моя, Пресвятая Богородице, уйми дурака тово, и таке спина болитъ!

Долгое время дальнейшее использование, воспроизведение не только штампов, но и вообще актов индивидуального творчества (в том числе и языковой игры) оценивалось отрицательно как «повторы», «перепевы», «плагиат», «штамп» (языковой или литературный), как признак эпигонства. Затем наиболее внимательные исследователи с удивлением (почти с изумлением) обнаружили подобные «штампы», привычные словосочетания в стихах больших поэтов и не сразу дали правильную оценку этому явлению. «Если М. О. Гершензон еще относился к явлениям такого рода как к неожиданному курьезу (отсюда вызывающее название его недописанной статьи “Плагиаты Пушкина”), то В. Виноградов ощущает их уже саморазумеющимися и в “Стиле Пушкина” приводит такие заимствования Пушкина из своих предшественников десятками» [Гаспаров 1986: 183]. И, наконец, в последнее время начинает осознаваться тот факт, что без этого невозможно дальнейшее развитие языка и поэтической речи, что иначе и быть не может. «Художественный текст, состоящий из индивидуальных выразительных знаков, перестает быть художественным и становится экспериментальным»,—писал JI. В. Щерба (цит. по: [Бакина 1995]). М. JI. Гаспаров справедливо отмечает, что «мышление готовыми словосочетаниями характерно и для больших поэтов. (...) на самом деле ничего зазорного в употреблении ритмико-синтаксических стереотипов нет: если поэт пользуется готовыми словосочетаниями языка, то это так же естественно, как и то, что он пользуется готовыми словами языка» [Гаспаров 1986: 197]. В еще большей степени сказанное относится к обыденной речи, где так часты «формульные выражения» — сравнения (злой как собака), метафоры (свежий ветер, железная воля), генитивные конструкции

(реки крови), которые стали уже общеязыковыми.

Диалектизмы и жаргонизмы

(1) [Начало повести крестьянского писателя-середнячка из группы «Стальное вымя»] Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуалъдыч свою портянку и аж заколдобился (И. Ильф—Е. Петров, Золотой теленок, VII).

(2) Ворога вокруг пообъявились,

Знай снуют, орясины, твистя.

И откуль она, скажи на милость,

Привзялась такая напастя?

(А. Иванов, пар. на Ивана Лысцова).

(3) [Старушка—парню]

— Милок, как пройти на улицу Горького?

— Научись сначала разговаривать по-человечески! Не милок, амен\ не пройти, а бросить кости;

не улица Горького, а Пешков-стрит.

Бабка подходит к другому парню и, наученная горьким опытом, спрашивает.

— Мен, как кинуть кости на Пешков-стрит?

— Хиппуешь, плесень?

(4) «Стариками» можно называть друзей, родителей, шефов, детей. Например, жену. «Старик, ты уже давала грудь Алешке?»

(Физики продолжают шутить).

(5) [Капитан—боцману, который ударился «репкой» (головой)]: «¥репкой?— спросил я—Держишься за нее».— «/(то сказал?—радостно загоготал боцманю-га.—Яне репкой, я лопухом треснулся!» Он показал на ухо. Оно немного распухло (В. Конецкий, Последний раз в Антверпене, 4).

Воровской жаргон часто используется в произведениях писателей 20—30-х гг.— см. (6); он нередок даже в поэзии — (7):

(6) А комендант сучара развалился в мягкой кресле и языком ледве-ледве» Мотнулись в порт.

Чур не хлопать. Ногой на суденышко—кока за свисток, лапой в котел.- Ну-ну. Охолостим бачка два, штобпузяко трегцало (Артем Веселый).

(7) Вышел на арапа. Капает буржуй.

А по пузу—золотой бамбер.

— Мусью сколько время? Легко подхожу Дзззызь промежроги!! и амба!

(И. Сельвинский, по: [Крученых «Заумный язык у...»]).