Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Однако в действительности эдипальный путь ведет к разлуке, а не к возвращению, и романная фантазия «Холодного дома» свидетельствует о неизбежном провале понятой столь проблематично личной траектории. Попытка воссоединения предпринимается с двух разных сторон, соответствующих устройству разделенного повествования. Это воссоединение мыслится сразу и как экзорцизм (призванный вызвать внутреннее наружу), и как сыскное расследование (ведущее от внешних улик к внутренней истине). Первое происходит, когда Эстер обследует себя во время болезни; так у нее появляются шрамы, обозначающие, кроме прочего, момент проявления внутренней греховности. Второе мы наблюдаем в действиях сыщика Баккета, выслеживающего Эстер в ходе поисков ее матери. Именно расследование Баккета, сообщенное нам всеведущим рассказчиком, должно сделать Эстер видимой в большом мире. Однако остается неясным, удастся ли рассказчику – при посредстве сыщика – кульминационный акт обнаружения Эстер; о неудаче этого акта роман, прячущий свои раны от наносящей их полиции, точно так же умалчивает. В главе 56 Баккет входит в Холодный дом и узнает, что Эстер спит наверху. В главе 57 мы снова оказываемся в автобиографии Эстер, встречающей сыщика после того, как ее «разбудили» («aroused»)[487]

. Ни сыщик, ни повествователь не проникают в спальню Эстер. Ее сексуальность – что бы ее ни разбудило – так и не выходит на свет, и Эстер в своем нарциссизме остается вне повествовательного сообщества.

Онтологическая проблема романа состоит, таким образом, в предпосылке (которую критики вменяли психоанализу) о том, что излечение неизбежно опирается на патриархальную власть, врывающуюся в спальню женщины. Согласно работе Фрейда «Ребенка бьют», вуайеристская самозащита мастурбационной фантазии ребенка об избиении (которую можно передать формулой «Ребенка бьют [я смотрю]») порождает дополнительный уровень неосознанной фантазии, в которой субъект оказывается в роли избиваемого объекта. Выстраивание этой более глубинной фантазии и составляет работу психоанализа[488]

. Поскольку романному сыску не удается перевести Эстер из роли вуайера в роль тела-объекта (или из роли повествователя в роль члена сообщества), ее историю можно понять как неудачный психоанализ. Однако не приходится ставить в вину Эстер ее закрытость – точно так же как сложно было бы приветствовать повествовательное всеведение или обретение общности, построенные на изнасиловании. С точки зрения Эстер, психическое развитие напоминает работу Канцлерского суда (сулящего юридическое разрешение проблем, но не способного достичь его) и вмешательство сыщика (чьи откровения имеют двойственное значение и к тому же запаздывают). Финальная картина романа обнаруживает устойчивость навязчивых повторений, едва маскирующих угрозу инцеста и эдипального гнева. Лежащая в основе текста система права одновременно требует психического и повествовательного финала и вместе с тем исключает его. Достижению зрелой сексуальности препятствуют пульсации закона, происходящие из этих противоречий и призванные разрешить их. Это едва ли не главный парадокс толкований семьи и права в раннем английском реалистическом романе с его эдипальным подтекстом, интересом к полицейским операциям и разнообразными сценариями изнасилования[489]

. Обретение телесности и видимости в глазах реалистического повествователя оказывается эквивалентом изнасилования; протестантский индивидуализм исключает общественное единство; самопознание и самодифференциация (с помощью шрамов или другими путями) превращают человека в субъект права, подлежащий полицейскому надзору; а настойчивое ожидание повествовательного – гетеросексуального – финала только подтверждает неполное исправление ранних эдипальных преступлений.

⁂

В «Братьях Карамазовых» судебное дело завершается блистательным провалом: сыщики неверно понимают улики, присяжные ошибаются и признают виновным не того брата. Не лучше в этой ситуации обстоит дело и с семьями. Сами братья, выросшие у разных родственников, едва знакомы, к тому же их на одного больше, чем думают. Их отец, Федор Павлович, был женат дважды, вожделеет чужую содержанку, а жизнь проводит в разврате. Многие другие семьи в романе столь же близки к распаду.