Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Мой подход сочетает исторический анализ с литературоведческой генетической критикой в той ее парадигме, которая изучает писание как процесс, не детерминированный авторской целью создать совершенный конечный продукт. Так, из теоретического арсенала французской школы генетистов[507] мне видится особенно эвристичной концепция авантекста (avant-texte). Авантекст – это не столько совокупность предварительных заметок, набросков, конспектов, планов, черновиков, правленых беловых копий, наборных рукописей и корректур, сколько реконструкция на этой материальной основе генезиса текста. В зависимости от избранного ракурса один и тот же авантекст может быть реконструирован по-разному, причем множественно, что способствует постижению и смыслов, кроющихся в окончательном, «каноническом» тексте, и разнообразных факторов и составляющих процесса письма. По формулировке соредакторов недавней англоязычной антологии трудов французских генетистов, «тексты можно провокативно уподобить пеплу отгоревшего пламени или следам ног на земле, оставшимся после танца»[508]

. Мне представляется, что узоры следов, оставшиеся после танца, каким было сотворение «Анны Карениной» (пусть даже сохранившиеся не полностью), давно взывают к исследователям о таком своем использовании в толстоведении, которое шло бы дальше, например, просмотра черновиков для уточнения нюансов дефинитивного текста[509].

Хотя данная работа и не преследует такой собственно текстологической цели, как детальная реконструкция процесса создания романа даже только применительно к обсуждаемым ниже сценам, тем не менее она организована вокруг взаимосвязанных пластов авантекста, реконструируемого в перспективе исторической социокритики. Как я стараюсь доказать, привлекая к анализу серию черновых редакций, полемика в «Анне Карениной» против панславизма была теснее, чем это может казаться на первый взгляд, связана с подступами и в предшествующих напечатанных частях, и в их авантексте к теме ложной веры и квазирелигиозной экзальтации. Прелюдией к политизации нарратива в заключительной части стала – без прямой фабульной связи – перемена в трактовке образа Каренина, обусловленная, в свою очередь, несочувственным интересом Толстого к возникшему тогда евангелическому течению – редстокизму. Столкновение дописываемого романа со взволновавшими автора событиями общественной жизни 1876 года показывает, каким сложным путем «внешний» раздражитель актуализирует уже намеченный в создающемся произведении, но еще не реализованный и ожидающий своего часа мотив. Именно так во второй половине романа в противопоставлении ложной вере постепенно обрисовывается ее, в толстовском понимании, антипод – идеал «непосредственного чувства», глубоко личностного, потаенного опыта откровения. В более общем плане речь в статье пойдет и о специфике толстовского реализма, и о взаимосвязи между внелитературной мотивацией письма и имманентной логикой творчества.

Каренин и ложная «живость веры»

Первотолчок к сцеплению романного и невымышленного миров через злобу дня 1876 года дала проблема достройки сюжета и трактовки одного из главных героев – Алексея Александровича Каренина. Амбивалентность, если не мозаичность образа Каренина, открывающая простор его почти взаимоисключающим интерпретациям[510]

, во многом обусловлена генезисом персонажа на протяжении нескольких лет работы – от нелепо немужественного, но вызывающего сочувствие Ставровича первого конспективного наброска романа[511] к омертвевшему Каренину таких пасмурных сцен окончательного текста, как его урок Закона Божия с сыном Сережей или разговор с Облонским о судьбе Анны (441–444/5:27; 605–607/7:18). Динамика писания в 1876 году помогает лучше понять эту эволюцию.

В апреле 1876 года Толстой, несмотря на свое желание поскорее завершить роман, приостановил печатание «Анны Карениной», как уже однажды случилось за год перед тем[512]

. Пауза, которая продлится восемь месяцев, до декабря 1876 года, пришлась на волнующий момент: именно в мартовском и апрельском выпусках, соответствующих главам 18–23 Части 4 и главам 1–20 Части 5 будущего книжного текста, роман достиг кульминации и устремился к развязке. И именно Каренин накануне этой паузы оказался «затерт» другими персонажами. Уступая уговорам Стивы Облонского, он соглашается дать Анне развод (с принятием на себя фиктивной вины в прелюбодеянии) только для того, чтобы она сколь импульсивно, столь же и решительно отвергла это предложение и уехала с вышедшим в отставку Вронским за границу[513]. После этого читатели «Русского вестника» успевали до перерыва в сериализации узнать о предсвадебных неделях и венчании Левина и Кити[514], о неопределенно долгом путешествии Анны и Вронского, увенчавшемся внешне благополучным dolce far niente, должно быть, во Флоренции, и, наконец, о молодоженах Левине и Кити у себя в имении и затем при умирающем брате Левина[515].