Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Напоследок скажем несколько слов о собрании славянских эдипальных легенд, исследованных Дж. Коолемансом Бейненом, сохраняя в памяти разыгранную в «Братьях Карамазовых» подвижность категорий родства и сломы в символическом[502]. В славянских версиях мифа об Эдипе царские дети – брат и сестра – решают жить вместе, как будто бы непорочно. Однако у них втайне рождается сын, его отсылают в бочонке, потом его воспитывает инок. За это время его отец (он же дядя) умирает. Начинаются поиски нового царя, юноша предлагает себя и становится, не зная того, мужем своей матери (и тетки). Инцест в этом сюжете происходит дважды; семейные роли не удваиваются, а утраиваются (тетя – мать – жена); муж собственной матери – уже плод инцеста. Иными словами, роли Эдипа и Антигоны совпадают. В мире славянского Эдипа закон уже нарушен, инцест уже произошел. Может быть, поэтому финал легенды ознаменован актом не правосудия, но прощения (дело не обходится без рыбы с ключом). Но это уже сюжет другого романа.

Авторизованный перевод с английского Кирилла Осповата

«Анна Каренина» и 1876 год

От «утонченной восторженности» к «непосредственному чувству»[503]

Михаил Долбилов

Проблема интерференции вымысла и реальности, мира романа и исторически конкретного мира вовне текста стала – во многом под влиянием книги Э. Ауэрбаха «Мимесис» – едва ли не центральной для всех исследователей реализма. Речь идет о технике не только воспроизведения, но и конструирования «эффекта реальности» (Р. Барт), особенно в тех частых в истории романного жанра XIX века случаях, когда реальность эта подразумевает репрезентацию фрагмента политической жизни общества по горячим следам, с минимальной исторической дистанцией. «Анна Каренина» Л. Н. Толстого, благодаря ее знаковому месту в истории русского романа эпохи реализма, вызванному ею политическому резонансу и богатому рукописному фонду, представляет в этом отношении замечательный повод обсудить указанные методологические коллизии.

Сложное соотношение фактуального и вымышленного в сюжете, характеристиках героев, поэтике и аллегорике «Анны Карениной» изучалось под разными углами зрения. Один из них – политическая и социальная злоба дня 1870‐х годов, эпохи, когда создавался и печатался толстовский шедевр, полный явных и неявных примет того времени, а в конечном счете делающий для нас само это время немыслимым без него. В этом ракурсе особый интерес представляет собой включение Толстым в финальную, восьмую, часть романа своего энергичного негативного отклика на подъем в России панславистских настроений в связи с антиосманским движением на Балканах – подъем, предвосхитивший и подготовивший Русско-турецкую войну 1877–1878 годов. Вспомним саму неординарность перехода: завершившись в последних строках седьмой части романа аллегорией тонущей во тьме книги жизни, которую читала Анна, повествование неожиданно возобновляется в начале следующей, и последней, части разговором тоже о книге, но совсем другой и совсем по-другому погибшей – провалившемся ученом труде второстепенного персонажа Сергея Кознышева, который как раз в этот момент оказывается панславистом[504]. Именно «славянский вопрос» сопряг последний год в календаре «Анны Карениной» с историческим 1876‐м теснее, чем синхронизированы (условно) с невымышленной современностью предшествующие события в романе.

И у литературоведов, и у историков есть свои способы объяснить как авторские побуждения к этой инъекции политического в ткань беллетристического текста, так и ее значение для сюжета и философии всего произведения. В соответствующих фрагментах можно усматривать облеченное в художественную форму идейное или дидактическое послание по одной из проблем, важных для Толстого-мыслителя, – например, войны и пацифизма[505]

. Другой подход ориентирован на выявление смысловых и образных связей между центральной тематикой романа и вторгающимися в него элементами политической публицистики[506].

В настоящей статье делается попытка проследить генезис полемического дискурса, звучащего в полный голос со страниц заключительной части, как в его взаимодействии со смежными мотивами романа, так и в расширенном биографическом и историческом контексте. В этом свете дописывавшаяся «Анна Каренина» предстает и инструментом, посредством которого автор вовлекся тогда в рефлексию над рядом предметов, живо занимавших общественное мнение, и – отчасти – целью, оправдывавшей эту «суетную» вовлеченность: плоды переживаний, спровоцированных писанием романа, возвращались в его текст. «Славянский вопрос» был не единственным из таких объектов внимания, но он стянул воедино разнородные факторы и стимулы толстовской работы над романом на финальном этапе. Это и требования реалистического жанра (например, касательно психологической достоверности новых черт персонажей), и влияние биографических реминисценций, и религиозные искания автора.